— Добрый человек, а почему бы нам не опростать свои посудинки?
— Да неудобно без Гурьяна: вроде как старшой над нами он…
— А мы к его пайку не прикоснемся.
Выпивая свои стопки, два друга запрокинули голову, как поющие петухи. Тем временем в трактир вошел высокий здоровенный дядя с опухшим сизым лицом пропойцы, не снимая шапку, с ходу подошел к сидевшим за столом, выпил Гурьянову водку, «закусил рукавом», сел за соседний столик, покосился на трактирщика, опасливо поглядывавшего на него, и приказал:
— Музыку заведи!
Хозяин завел граммофон, который, захрипев, продолжил недоконченную песню:
Стараясь не моргать, Афоня с Аристархом уставились на странного посетителя и не могли взять в толк, по какому праву он бесцеремонно выпил чужую водку.
— Где мое вино, ребята? — спросил, подходя к ним, Гурьян.
— Вон тот охальник вылакал, — ответил Афоня, показывая пальцем на нового посетителя.
— Зачем же вы ему позволили?
— Ты думаешь, он спрашивал или, допустим, попросил? — ответил на вопрос вопросом Аристарх. — Недобрый человек он — вот и все. Таким порядок нипочем…
Валдаев подошел к охальнику.
— Ты почему так озоруешь?
— Потому как я иначе не могу.
— Да кто же ты такой?
— Силач.
— Я тоже…
— Врать негоже.
— Так пойдем на двор да и поборемся.
— В бараний рог согну, мордовский сын.
— Увидим — кто кого.
— Да ты, никак, всурьез?
— Боишься?
— Ну пойдем, коли…
Во двор за ними высыпали все, кто был в трактире. Долго таскали друг друга силачи, топча хрустевший под ногами чистый, рыхлый снег. Желая победы Гурьяну, трактирщик осенял свою грудь размашистыми крестами. Борющиеся, казалось, танцевали, только не под музыку. Зрители, выбежавшие кто в чем, начали зябнуть, а борцы, не обращая на них никакого внимания, безуспешно применяли все новые замысловатые приемы. Измотав последние силы, они решили ударить один другого кулаком и на этом окончить поединок, признав победителем того, кто устоит на ногах.
— Но чур: не уступать, а бить наверняка, — сказал трактирный озорник.
— Что ж… Будем биться честно. Твой черед по старшинству.
Валдаев, получив удар в подложечку, чуть не упал. Ответным же ударом тоже не сумел свалить противника.
— Знать, каши мало ты поел, браток.
— Так ты, судя по этой поговорке, сам, оказывается, мордвин.
— Да. Только вот оказия какая получается: никак тебя не одолею. Кто такого крепыша сработал? Не коваль?
— Кузнец.
— Мы, братец, равносильны.
— Как тебя зовут, приятель?
— Грех-великий.
— Это прозвище, а я тебя хочу по имени и отчеству назвать.
— Мне лестно было бы услышать это, но ведь я тебя не поборол и кулаком не повалил. Тягаться более не могу: с натуги что-то в бок вступило мне…
Они вошли в трактир.
— На чем поладили? — спросил хозяин заведения Гурьяна.
— Я слабее оказался, ваше степенство… Как зовут моего покорителя по имени и отчеству?
— Чего не знаю, того и сказать не могу. Для всех он Грех-великий.
— Совесть надо знать, хозяин: сколько денег через его руки перешло к тебе в карман? А ну-ка назови его разок по-человечески.
Трактирщик, почесав затылок, промурлыкал:
— Мы согласны. Как тебя зовут и величают? — обратился он к пропойце.
— Менелай Мироныч.
— Повтори, — настойчиво сказал Гурьян хозяину.
— Что ж… Будем помнить, Менелай Мироныч.
Не только польщенный, но и растроганный Менелай Миронович снял шапку, положил ее на стойку и сказал трактирщику:
— Меняю новый малахай на полуштоф. Такого человека да не угостить, — кивнул он на Гурьяна, — вправду грех великий.
Надевая ему на голову шапку, Валдаев сказал:
— Нельзя царю природы без венца. На полуштоф я денег наскребу.
После завтрака Афоня развязал свою котомку, чтобы денег достать и расплатиться за себя, покопался в ней и схватился за голову.
— Беда, братцы, — промолвил он. — Я второпях не взял с собой из дома адресок Евграфа Чувырина. Что делать нам теперь? Где будем ночи коротать?
— Ко мне пойдемте, — предложил им Менелай Миронович. — Моя жена вам будет очень рада: при гостях я смирный…
Всю ночь тяжко стонала мать Еленки Гориной, металась в жару на кровати, — не узнавала ни дочери своей, ни соседки, которая осталась на ночь подле ее постели. Под утро стало вроде бы легче, попросила воды попить. Соседка принесла кружку с водой, но больная не отпила ни глотка — тяжело вздохнула, дернулась, как бы желая привстать, и отдала богу душу. Тихо отошла на вечный покой, не потревожила дочку, прикорнувшую под утро на лавке. Когда же Еленка проснулась, увидала в комнате четырех женщин, — они уже обмыли покойницу и положили на стол, накрыв простыней. Еленка боялась подойти к матери и отдернуть простыню, чтобы посмотреть на ее лицо. Казалось, будто мама умерла не по-настоящему, будто к вечеру встанет она, улыбнется и скажет: