— Добро пожаловать в Иварсхейм, Валдар Сильный, как мне сказали. Ты в первый раз в Скандинавии? Что-то в твоем лице и облике мне как будто знакомо. Где я видела тебя раньше, если вообще видела?
Мне хотелось ответить: «В битве при Ярмуке, когда наконечник римского копья вошел в твою белую грудь!» Но в ее холодных манерах было что-то отстраненное, поэтому, взяв ее протянутую руку, ту самую руку, которую я в последний раз сжимал и целовал, когда она была холодной и окоченевшей в смерти, я низко склонился над ней и ответил:
— Я уже видел эту северную страну и видел лицо, похожее на лицо прекраснейшей из ее дочерей, но сейчас я впервые стою в Иварсхейме и вижу несравненную красоту Лилии Бренды.
— Красивая речь, хотя и несколько необычная для наших грубых северных ушей, — заметила она, убирая руку и отворачивая в сторону свою хорошенькую голову, улыбаясь и хмурясь одновременно. — Может быть, когда-нибудь, когда мы познакомимся ближе, ты мне все объяснишь.
С этими словами она оставила меня, чтобы поговорить с Иваром и Харальдом, а ярл Ивар отвел меня в бург, чтобы подобрать для меня комнату. В тот вечер к закату большой зал был весь освещен факелами из северной сосны и большими восковыми свечами, которые мы привезли с юга. Ярл Ивар сидел в высоком кресле во главе длинного стола, уставленного огромными кусками жареного и вареного мяса, большими кувшинами, деревянными чашами и серебряными кубками, полными меда и вина, красного, как кровь, или желтого, как золото.
Я сидел на гостевом месте по правую руку от ярла Ивара, Бренда — по левую, а молодой Ивар сидел напротив него на другом конце стола.
Надо сказать, это был настоящий веселый пир, когда мы, наконец, приступили к еде, не такой, какие устраивают в ваших сегодняшних обеденных залах, потому что аппетит и к мясу, и к питью был тогда сильнее, чем теперь, и мы меньше церемонились, удовлетворяя его. Но за этим грубым, обильным столом было, может быть, больше дружеского общения и меньше скрытой ненависти и ревности, чем на любом пиру, на которым вы сидели. В таком обществе в те дни то, что было на уме, то было и на языке, были ли слова желанными или нет, а рука всегда была готова подтвердить то, что было сказано языком, доказательство чему вы вскоре увидите.
Мы ели, пили, смеялись, болтали и хвастались своими великими подвигами, пока огромные блюда не опустели и наши аппетиты не утолились, а затем кубки с элем и кувшины с вином были наполнены снова, и ярл Ивар ударил рукоятью кинжала по столу, призывая к тишине, и велел Харальду достать арфу и спеть «Сагу о Валдаре» с новыми стихами, которые он к ней написал.
В одно мгновение смех, шутки и хвастовство смолкли, так как жители Иварсхейма горячо любили сладкоголосого молодого певца, и во всей этой грубой, дикой компании не было сердца настолько грубого или дикого, которое не было готово растаять слезами или вспыхнуть пламенем по волшебному велению музыки и песни.
Харальд взял арфу и запел, как пел на борту корабля в Адриатике, и когда он закончил древнюю сагу, которую все они хорошо знали, но не могли слышать достаточно часто, они вскочили на ноги, замахали чашами и кувшинами и стали выкрикивать похвалы певцу и его песне, думая, что он закончил.
Тогда ярл Ивар поднялся и глубоким раскатистым голосом заставил их замолчать, и в наступившей изумленной тишине Харальд снова ударил по арфе и извлек из отзывчивых струн такую удивительную и нежную мелодию, что эти грубые воины и дикие морские волки склонили головы и снова уселись, как пристыженные дети, в ожидании новой песни.
Из тишины, последовавшей за вступлением, раздался чистый, мягкий голос, и когда Харальд запел, и звенящие строфы поплыли одна за другой, то громкие и быстрые, то медленные и жалобные, я увидел, что волшебным искусством певца он вплел в свою песню все, что я рассказал им во время путешествия о своих прошлых жизнях.
Пока он пел, я смотрел на лицо Бренды и видел, как каждый поворот сюжета мгновенно отражался на нем, когда ее сердце, не осознавая, билось в ответ на звуки. Я видел, как вспыхивали ее щеки и сверкали ее глаза, когда боевая песня Армена или яростный вопль текбира гремели в изменчивой мелодии, а ее грудь вздымалась и опускалась, то медленно, то быстро, когда певец рассказывал о переменчивой судьбе моих многочисленных возлюбленных.