Я тот, кто сражался с Дрейком в Америке и при Гравлине. Я тот, кто послал огненные корабли в середину вашей Армады, некогда непобедимой, и рассеял ее под ветрами небесными. Я тот, кто преследовал ее остатки по северным морям и ради той дорогой жизни, которую вы погубили, гнал корабль за кораблем к крушению и гибели на скалах и отмелях. За ее светлую жизнь было заплачено десятью тысячами жизней испанцев, хотя, если бы я мог забрать еще десять тысяч, все же еще не было бы полной справедливости.
— Ты так же смел в речах, как, говорят, смел в бою, — произнес голос, исходивший из-под капюшона центральной фигуры за столом. Голос был такой холодный и бесстрастный, что я мог бы поклясться, что, если капюшон снять, я увидел бы под ним лицо Тигра-Владыки Ашшура. — Твое признание избавляет нас от некоторых хлопот, а тебя от некоторых страданий, ибо, если бы ты не говорил так свободно, у нас были бы под рукой средства заставить тебя говорить. Тем не менее, правосудие Святой канцелярии требует, чтобы я изложил преступления, в которых ты обвиняешься, чтобы ты мог ответить на них, если сможешь.
Тебя обвиняют, во-первых, в том, что ты являешься знакомым демоном колдуна Эль Драке, в чем ты признался, а также в том, что причинил огромный и невыразимый вред подданным его католического величества и его имуществу. В убийстве пятерых служителей Святой канцелярии ты обвинен очевидцами твоего преступления. Твоя любовница, которую ты с использованием еретических обрядов взял себе в жены, своими поступками в твоем присутствии призналась в том, чего не могла от нее добиться дыба: что она была знакома с тобой и участвовала с тобой в том договоре, который ты заключил с силами тьмы, из которого вытекает последнее из обвинений, выдвинутых против тебя. Как долго ты живешь на свете?
Я молчал, пока он говорил, потому что уже понял, что речь ничего не даст мне перед судьями, которые уже осудили меня. Но его последний вопрос дал выход ярости и презрению, которые снова вспыхнули во мне, пока он вещал, и поэтому я все же ответил ему:
— Бедный глупец, дитя нескольких темных ночей и мимолетных дней, кто ты такой, чтобы задавать мне такие вопросы? И все же я отвечу, чтобы ты знал, насколько ты ничтожен и подл, чтобы владеть силой жизни и смерти и обрекать на страдания тех, чьим рабом ты быть недостоин!
Прошли эпохи с тех пор, как я сделал первый вдох на земле. Я видел падение Вавилонской башни и слышал речь людей, смятенных ужасом, охватившим ту самую первую Ниневию, которая ныне забыта. Я стоял перед троном Соломона и слышал слова мудрости, слетавшие с его уст. Я видел Рим во всей его славе, когда мощь великого Юлия держала трепещущий мир в его руках, и я был на Голгофе, когда тьма упала с небес и земля содрогнулась в предсмертной агонии Христа.
Я слышал последние слова, произнесенные теми устами, которые в конце земных дел спросят с вас здесь и с тех, кто дал вам вашу адскую власть, за всю кровь и слезы, которые вы пролили в своем гнусном богохульстве его святого имени и его божественной милости — его, друга бедных и нуждающихся, целителя ран и прощающего грехи! Я видел реальность того изображения, которое вы сделали идолом…
— Замолчи, богохульник! — вскричал он, вскочив на ноги. Он взял со стола распятие и высоко поднял его над головой. — По собственной воле своей беспрепятственной речью ты осквернил священный символ нашей древней веры. Этого достаточно. Отправляйся в свою келью и приготовься, если сможешь, к тому, что ждет тебя завтра. Уведите его, ибо вид его оскверняет глаза христианина.
При его последних словах те, кто держал меня, развернули и поспешно вывели меня из комнаты, прежде чем я успел ответить ему. Когда я снова вошел в свою камеру, она была пуста. Они увели мою любимую ждать той огненной судьбы, которую, как я теперь верил, мы должны были разделить вместе.
Но этому не суждено было сбыться. Когда после ночи сновидений наяву, более мучительных, чем все страдания камеры пыток, они вывели меня из тюрьмы инквизиции на большую площадь города, я увидел, что их злоба обрекла меня на худшие муки, чем эта. Они надели на меня кольчугу и повесили на бок меч, а потом повели меня со связанными за спиной руками, чтобы показать, что я полностью вооружен, но беспомощен перед врагами, которых победил.
Когда меня привели на площадь, ужасное представление аутодафе было уже подготовлено. Вокруг сомкнутыми рядами стояли стражники в три шеренги. С одной стороны располагались два трона под балдахинами. На одном из них сидел Филипп Испанский, окруженный вельможами, придворными и куртизанками, а на другом — Иоанн Торквемада, великий инквизитор святой канцелярии, с архиепископом Севильским и сопровождавшей их толпой монахов и священников.