Но то, что вы теперь назвали бы нашим вооруженным нейтралитетом, не продлилось долго, потому что, видя, что мы лежим на рейде, не подавая сигналов и не поднимая флага, из Большой гавани выслали легкую галеру, чтобы узнать наши намерения, и я, стараясь не показываться на глаза, велел Хато заявить, что мы не греки, не римляне и не александрийцы; что мы здесь для собственного удовольствия и намерены оставаться столько, сколько пожелаем, и уйдем, когда сочтем нужным.
Это, по-видимому, не соответствовало их планам, потому что, когда галера доставила сообщение, из гавани за волнорез, который тянулся на юг от Фароса, вышел свежий отряд из пятнадцати кораблей — двух- и однопалубных галер с развевающимися флагами, ревущими трубами и визжащими флейтами. Он направился к нам, явно намереваясь захватить или выгнать из гавани.
Так как я знал, что мои люди жаждут схватки хоть с каким-нибудь врагом, я был очень рад увидеть, что александрийцы «повелись» на нашу провокацию, и велел оруженосцу принести на бак мой лук со стрелами. Первая стрела с шипением вошла в сердце высокого парня, который управлял передней галерой; потом я послал стрелу в группу лучников на баке и пришпилил ею сразу двоих, а затем, когда галера за галерой подходили в пределы досягаемости, я снимал рулевого и тех, кто оказывался самым приметным на палубе.
Оценив дальность и убойную силу моего лука, они быстро сообразили, что их противник — никто иной, как победитель Пелусия, и так как в город дошли самые дикие слухи о моих подвигах, то решительность их наступления стала заметно ослабевать по мере того, как они приближались к нам.
Мои морские волки сразу это заметили, и когда я отдал команду атаковать, они разразились таким яростным и диким криком ликования, а наши корабли ринулись на них с такой бешеной скоростью, что шестеро из пятнадцати александрийцев развернулись и помчались обратно в гавань со всей возможной скоростью, сопровождаемые проклятиями командиров и взрывами смеха, смешавшимися с нашими боевыми криками.
Мы обрушили на тех, кто остался, град стрел, а затем врезалась в них и взяли на абордаж. Я выбрал самый крупный корабль в качестве жертвы тарана «Илмы», и когда тройной клюв вонзился в брюхо корабля, раскалывая доски корпуса, мы с Хато бок о бок вскочили на борт, сопровождаемые пятьюдесятью нашими самыми грозными готами, и боевые топоры заработали, как молоты в кузнице. Греки и египтяне, нубийцы и сирийцы падали как дети, играющие в солдатиков.
Через полчаса все, что осталось от их отряда, было нашим — не слишком большое достижение, уверяю вас, потому что из всех воинов многих народов, с которыми я сражался, эти беспородные александрийцы в бою были худшими трусами и самыми жалкими слабаками. Но от этой атаки была и польза: она помогла решить, на чью сторону встать в их ссоре, и дала мне возможность, как вы увидите, отплатить моей лживой возлюбленной за ее предательство и вероотступничество таким образом, которого она вряд ли ожидала.
Как только была захвачена последняя галера, мы расковали рабов и бросили их за борт, чтобы дать несчастным шанс спастись, и так как ветер устойчиво дул в Большую гавань, мы подняли паруса восьми оставшихся на плаву галер, развели на их палубах большие костры и послали охваченные ревущим пламенем суда в толпу кораблей, сгрудившихся у Гептастадия. Надо было видеть, как бежали их экипажи, когда пылающие суда кружились среди них, а голодное пламя вырывалось наружу и лизало корабль за кораблем, пока вся линия большого волнореза не превратилась в одну огромную стену огня.
Сорока галерам, вышедшим в атаку на дворцовую гавань, теперь не оставалось иного выбора, кроме как идти дальше, так как отступить можно было только в эту ревущую топку, а для того чтобы выйти в открытое море, они должны были пройти сквозь пасти моих морских волков, а после того, что они видели, этот путь не мог им понравиться.
Но на их пути стояли мы, и, желая того или нет, они должны были сразиться с нами, потому что, как только римляне увидели, что мы сделали, и, рассчитывая на нас как на хороших, хотя и неизвестных союзников, они сбросили цепь, преграждавшую вход в гавань, и одна за другой огромные величественные триремы двинулись на александрийский рой, вспенивая воду могучими веслами и с каждым ударом набирая ход. Это было доблестное зрелище — хищные корабли, летящие к своей жертве; их палубы блестели и сверкали шлемами, доспехами и оружием суровых римских солдат. Глядя на них, мои люди плясали и кричали от восторга, и смотрели на меня яростно-нетерпеливыми глазами, пока я не решил, что настал подходящий момент. Тогда я произнес слово, которое снова выпустило на свободу их яростную храбрость.