Много долгих лет прошло, прежде чем снега зимы моей первой жизни на земле выбелили и проредили мои некогда густые золотые локоны, и так сбылись слова, сказанные Амемфисом на палубе галеры, которая унесла его обратно в одиночество.
Для меня это были годы сражений и пиршеств, удивлений и странствий среди чужих стран и морей и еще более чужих народов. Я пировал, увенчанный венком, среди великолепия императорского Рима, когда Октавиан вернулся, чтобы получить титул Августа и корону мира. Я сражался за жизнь или за добычу, в зависимости от обстоятельств, на скалистых берегах северной страны, которая когда-нибудь должна была стать моей родиной и моим домом. Я скитался по бескрайним пустошам океана и путешествовал в неведомые страны, один раз к заходящему солнцу и трижды к вечному лету юга, а через него в Индию и на далекие острова южного Востока, которые глазам Запада не суждено было увидеть еще почти две тысячи лет.
Какие красочные страницы я мог бы написать, если бы это было моей целью, о тех моих странствиях, благодаря которым я с моими морскими волками увидел чудеса Запада за добрые шестнадцать столетий до того, как Кабот или Колумб, Кортес или Писарро даже появились на свет; как легко я мог бы прояснить тайны, которые смущали их, если бы текущий песок в песочных часах не заставлял меня спешить рассказать о более важных вещах!
Поэтому я скажу только о том, как исподволь росла во мне усталость от жизни, как после почти тридцати лет скитаний я вернулся, наконец, к хорошо знакомому побережью Египта один в потрепанной волнами, изъеденной червями посудине, которая когда-то была величественной галерой, на которой мы с давно умершей Клеопатрой отплыли из Газы, и как я посадил галеру на берег, поймав последний вздох летнего бриза ее изодранными парусами, и как я с трудом добрался до Мемфиса, как после всех моих долгих и трудных лет у меня не осталось ничего, кроме кольчуги, которая теперь свободно висела на моем сморщившемся теле, и священной стали на моем боку, все еще блестящей и безупречной, как тогда, когда Илма благословила ее священным поцелуем в далеком Армене.
Амемфис ждал меня перед огромным темным пилоном храма, словно с тех пор, как мы расстались, прошла всего неделя, а не шесть десятков лет. Я был стар, сед и сморщен, но он, как одна из мумий некрополя, почти не изменился с тех пор, как мои глаза впервые после пробуждения увидели его с Клеопатрой в той тайной комнате храма. Он приветствовал меня несколькими многозначительными словами.
— Ты не спешил, — сказал он, пожимая протянутую руку, — и все же ты пришел вовремя, чтобы увидеть то, чего ожидали. Отдохни сегодня в храме, а завтра я должен отправиться в свое последнее путешествие, а ты — завершить твой нынешний земной путь.
В ту ночь мы долго говорили о многих вещах, о которых нельзя здесь рассказать, и на рассвете следующего дня отправились на парусной лодке вниз по Нилу в Пелусий. Там Амемфис взял для нас места на галере, которая направлялась в Яффу, а из Яффы мы по суше поехали в тот город, который я видел в последний раз более тысячи лет назад, когда он был освещен славой великого Соломона. Он изменился настолько, насколько может измениться любой восточный город, и все же я знал его так же хорошо, как знал дорогу, по которой в последний раз ехал веселый и радостный с моей давно умершей, но не забытой Циллой. Когда мы добрались до города, то нашли его таким же, каким я увидел его во времена Соломона — переполненным людьми всех народов Востока; но нужно ли говорить, чем отличалась эта сцена, ведь вы уже догадались о торжественной цели нашего путешествия в Салем?
Ведомый Амемфисом, я прошел по извилистой холмистой дороге, которая шла вдоль западной стены города, и поднялся на голую, унылую возвышенность, которая располагается между долинами Кедрона и Хиннома. На вершине стояли три креста, которые охраняли римские солдаты. Около них небольшая группа мужчин и женщин с бледными, осунувшимися лицами и заплаканными глазами смотрела на белую фигуру, неподвижно висевшую на центральном кресте. По тропинке, которая вела через гребень холма к городу, туда-сюда сновали путники, некоторые из них останавливались, чтобы взглянуть на кресты, что не были редким зрелищем в те дни, а некоторые произносили горькие слова, которые с тех пор глубоко врезались в историю мира.