— Теперь я знаю, что ты хочешь сказать, но я пойду и выслушаю тебя, чтобы ты услышал ответ, который уже записан в моем сердце.
Если когда-либо пылкий любовник ходил по воздуху, то это был я, пока мы в молчании пробирались между шатрами и шли по тропинке, которая вела вверх к подножию гор. Никто из нас не произнес ни слова, ни звука, пока мы не оказались далеко за пределами лагеря и не остались вдвоем в торжественной лунной тишине восточной ночи. Тогда я взял ее за руку и сказал ей самые странные слова, какие когда-либо слетали с уст влюбленного:
— Зорайда, я рассказывал тебе, что открылось мне в тех дневных снах и ночных видениях, некоторые из которых приходили и к тебе. Я рассказал тебе, как когда-то, много веков назад, я был могучим воином в забытой земле Армен, и как ты, или та, чьим совершенным подобием ты теперь являешься, вышла со мной на битву против армии Нимрода к стенам древнейшей Ниневии под сенью башни Бэла.
Ты знаешь, как мы оба умерли в песках пустыни после того, как землетрясение превратило могучую Ниневию в руины; как много веков спустя я проснулся и обнаружил рядом с собой лишь остатки твоих костей, рассыпающихся в прах; и как я пошел в новую Ниневию и снова нашел тебя, рабыню, сидящую у ног Тигра-Владыки, и купил тебя за стальной меч и за кольчугу, которую забрал из твоей могилы.
Ты знаешь, как мы с тобой в те дни, когда ты была Циллой, царицей-близнецом Сабеи в Йемене, вместе путешествовали в Салем и видели Соломона во всей его славе с твоей сестрой-близнецом, сидящей рядом с его троном, царицей Савской, которая пыталась уничтожить тебя. Моими глазами, которые я одолжил тебе, ты могла увидеть себя стоящей перед Балкис без покрывала, а затем преклоняющей перед ней колени в том милом акте прощения, который, по словам самого Соломона, был самым удивительным и священным из того, что он когда-либо видел. Ты знаешь, как мы добрались из Салема в Сану в Сабее, и как Балкис убила тебя и заняла место, которое должно было быть твоим.
Ты также помнишь, как другой твой образ — ибо, клянусь аллахом, ею никогда не могла бы быть ты — вызвал меня к жизни тысячу лет спустя в Египте, только для того чтобы научить меня ненавидеть имя женщины, потому что имя этой женщины было Клеопатра. И, наконец, ты помнишь, или, может быть, я помню за тебя, как полуденная тьма опустилась на Голгофу, и я нашел тебя лежащей у подножия креста Исы, последнего из пророков, и, ощупью пробираясь к тебе, я лег там подле тебя и умер.
Теперь, по мудрости и милости аллаха, случилось так, что мы снова вместе идем путем жизни. Завтра мы отправляемся на священную войну, и ты со своими сестрами-воительницами пойдешь с нами, чтобы укреплять наши руки и сердца своим присутствием и своим прекрасным примером. Вон в небе над холмами, охраняющими священный город, парит полумесяц — поистине добрый знак, посланный аллахом. Он прислал нам символ нашей веры, чтобы осветить нам путь к победе.
А теперь, дорогая моя, может быть, мы с тобой отправимся на войну не только как соратники по оружию в деле ислама, но и в том более сладостном и священном союзе, который, если ты позволишь, я попрошу пророка благословить завтра, и который, как только он будет создан, клянусь аллахом и всеми святыми ангелами, будет единственным союзом такого рода, которого я буду искать, пока мы не окажемся вместе перед вратами рая.
Век за веком мы встречались и были разделены. Но может быть теперь, когда мы едины в более высокой и святой вере, чем мы знали прежде, мы соединим руки и сердца здесь навсегда, пока милость аллаха не завершит наш земной путь в раю?
Она молча выслушала меня до конца, опустив глаза и ступая рядом медленными, уверенными шагами. Затем на некоторое время между нами воцарилась тишина, в которой я слышал биение своего колотящегося сердца и частое мягкое дыхание, с которым ее грудь поднималась и опускалась под гибким кольчужным корсетом, слегка прикрытым шелковым бурнусом.
Наконец, она остановилась. Когда она подняла голову и посмотрела на меня, передо мной снова стояла сама Илма, прекрасная своей красотой и чистая, как небесный свет. Она заговорила тем же мягким тоном, который я слышал из уст Илмы, когда мы лежали в нашей свадебной могиле в песках за Ниневией:
— И откуда ты знаешь, о Халид, что это последний этап путешествия, которое, по воле аллаха, мы совершим вместе? Нет, не хмурься — ты, конечно, не станешь сердиться на меня, твою подругу, которую ты так часто обретал и так же часто терял, если таковой, по истине аллаха, являюсь я, — но выслушай меня так же, как я слушала тебя.
Ты говоришь, что любил меня в прошедшие века и любишь до сих пор в этой своей новой жизни. О других твоих жизнях я ничего не знаю, кроме того, что ты мне рассказал и что я, кажется, видела в смутных видениях, мелькавших во сне. Но в этой моей жизни аллаху угодно было вложить в мое сердце любовь к тебе, и, поскольку это так, нет ничего постыдного в том, чтобы сказать об этом. Но я не могу тебе дать все, о чем ты просишь, так как что-то подсказывает мне, что это не по воле аллаха.