— Как его здоровье?
— Он напишет. Завтра на прогулке ищите папиросный мундштук. В нём будет записка.
— Сообщается ли он с казанцами?
— С какими?
— По нашему делу проходило тридцать шесть. Десять в «Крестах».
— О других ничего не знаю. На Ягодкина наткнулся случайно. Пробил немую камеру. Третью от меня. Там сидит фальшивомонетчик. Он не знал азбуки. Вчера его кто-то обучил. Теперь можем говорить с девятью камерами. Три прибавилось.
— Спасибо, друг.
— Декабристов благодарите.
— Спасибо и декабристам. Облегчили нашу судьбу. Азбука гениально проста.
— Шаги. Прекращаем.
Николай отвернулся от стены, опустил ноги на пол, сделал вид, будто давно сидит в раздумье. Шаги приближались, приближались. Потом затихли у камеры. Открылось дверное окошечко, и в нём показалось лицо надзирателя (от бровей до подбородка).
— Кто стучал?
— Не знаю, — спокойно ответил Николай.
— Карцера захотели?
— Я не стучал.
— Смотрите у меня! — Окошечко закрылось.
Николай обул коты, зашагал по камере, возбуждённый, радостный. Костя Ягодкин! Нашёлся! Жив и, наверно, здоров, если ходит на прогулку. Завтра будет записка. Можно и сегодня связаться с ним и поговорить, но перестукиваться через четыре камеры очень трудно. И опасно. Четверо передатчиков — четверо свидетелей разговора. Из них можно надеяться только на соседа. Он уже испытан, хотя ещё ни разу не удалось его увидеть. Политический. За ним сидит вор, за вором — ещё вор, дальше, как теперь выяснилось, — фальшивомонетчик, а за тем — Ягодкин. Костя Ягодкин! Теперь можно найти и Санина, и Маслова, обнаружатся и остальные. Мир возвращается. Завтра записка. Поторопись хоть однажды, столкни поскорее эти сутки, упрямое время. «А в тюрьме оно идёт, говорят, быстрее». Кто это сказал? Кажется, Тургенев. «Говорят». А ты бы сам испытал. Коротко здесь минувшее время, потому что нечем его измерить, прошло без событий, а сутки тянутся бесконечно долго, совсем останавливаются.
Нет, время всё-таки двигалось, приближался тюремный завтрак, в коридоре копошились надзиратели, разносили кипяток и хлеб. Николай взял с полки медную кружку, подошёл к двери, с минуту подождал.
Открылось окошечко, и он просунул кружку в проёмчик, её наполнили. Подали краюшку хлеба и кусок сахару. Окошко захлопнулось.
Николай сел к столику. Кипяток был тёплый, не годный для заварки чая. Зато краюшка сегодня попалась хорошая — объёмистая, свежая, лёгкая, ноздреватая на срезе. От неё пахнуло пекарней. Вспомнилась воля, вспомнились казанские друзья. Потом явилась Аня, и Николай поднялся и стал ходить, но уже не по чёрному асфальту, а по жёлтому полу флигелька. Всё виделось сегодня легко и очень отчётливо, и светло, без боли, без муки, с надеждой, что псе это вернётся.
Загремел запущенный в дверную скважину ключ. И в камеру ввалилось начальство — Сабо и товарищ прокурора.
— Это наш больной, — сказал Сабо. — Как себя чувствуем?
— Несколько лучше, — сказал Николай.
— Ну и слава богу. Завтра дадут вам работу. Будете клеить папиросные коробки. Сможете?
— Да, пожалуй, смогу.
— Имеете что-нибудь спросить?
— Вопросов нет, есть просьба.
— Опять просьба! Господи, никак не угомонится. Ну, слушаем.
— Мне нужны книги.
— Книги будете получать.
— Мне нужны мои записи. Вы обещали запросить из Казани. Прошло больше трёх недель.
— Получены, получены ваши записи. Лежат в цейхгаузе.
— Я требую их в камеру.
— Слыхали? — Сабо повернулся к товарищу прокурора. — Нет, вы слыхали? Он требует! Где вы находитесь? Не забыли?
— Нет, я хорошо помню, где нахожусь и чего лишён, но читать и писать не запрещают даже ваши инструкции.
— Вы что же, изучили их, инструкции-то?
— Да, изучил.
— Где, позвольте спросить, где?
— На свободе.
— Значит, готовились к «Крестам»?
— В наше время каждый честный должен быть готов к тюрьме.
— Ну вот что, батюшка, бумаги мы вам дадим, а записи не получите. Приготовьтесь к работе. Хватит, отдохнули.
— Я не отдыхал, а болел.
— Знаем мы вашу болезнь. Доктора разжалобили, вот он и прикрывает. Ничего, приберём и его к рукам.
— Вы наглец.
— Что? — Сабо повернулся к двери, за которой стоял надзиратель. — В карцер его, в карцер! Чтоб помнил, где находится. — Сабо выскочил из камеры, за ним поспешно вышел товарищ прокурора, надзиратель бухнул дверью. Начальник долго кричал ещё в коридоре, удаляясь, не заходя в другие камеры.
Николай (так бывало с ним редко) остался спокойным и радовался этому спокойствию. Он ощущал теперь прочное сцепление с жизнью, со своим прошлым.