Десять дней они с рассвета до сумерек бродили по распадкам и берегам озёр, стреляли рябчиков, глухарей и уток, возвращались в зимовье, отягощённые ягдташами, варили на костре ужин, плотно наедались, потом ложились на нары и до глубокой ночи говорили без умолку. Дмитрий, житель окружного крестьянского городка, не бывавший даже в недалёком Иркутске, расспрашивал, как живут люди в больших городах, из-за чего бастуют рабочие, свалят ли они Николашку и что будет, если свалят? Отвечая ему, Николай Евграфович наводил его на разговор о жизни ленских крестьян, и Дмитрий начинал рассказывать, вернее, размышлять.
— Ну что наш мужик? Тяжело ему. Пашня горная, каменистая. Ковыряет её сохой, семь потов прольёт, а она не родит. Хлеба хватает только до рождества. А дальше-то как? Иди на промысел, дос/гавай деньги. Потом запрягай лошадёнку, тащись за сто вёрст в степи. К богатым бурятам. У них всегда есть хлебушко. Продадут — привезёшь два-три мешка…
В рассказах Дмитрия Федосеев находил много нового для своей работы и готов был слушать до утра, но парень внезапно обрывал:
— Поболтали, хватит, завтра рано вставать.
Он натягивал на голову зипун и сразу начинал храпеть. А утром чуть свет поднимал своего подопечного и вёл к озеру по лугу, и под ногами их хрустела заиндевевшая отава, белая, серебристая.
Николай Евграфович вернулся с Абуры заметно окрепшим, пахнущим дымом и кедровой хвоей. Он обошёл друзей и раздал всю дичь (кому глухаря, кому рябчика, кому утку). Побродил денёк по Верхоленску и начал готовиться к зиме. Надвигались холода, надо было запастись топливом. Из девяти рублей месячного пособия пять отдавал он за избушку, а четыре оставалось у него на хлеб, чай, сахар и молоко. Сажень дров стоила рубль. Да, целый рубль! Где его возьмёшь? Можно, конечно, занять в общественной кассе колонии. Нет, подальше от всякой помощи. Деньги всегда запутывают, если они не твои, по попадают в твой карман. Взять хотя бы эти двести рублей, полученные в Москве на вокзале. Ты передал их в Красноярске человеку, который должен помочь товарищу бежать из Енисейска, а Юхоцкий приписывает присвоение, и попробуй опровергнуть эту чушь, не выдав тайны. Нет, нет, больше никаких денег. Тебе ли с ними возиться. Помнишь, как подвёл бедного Сомова? Почему тогда землячество выбрало тебя казначеем? Потому что ты честен? Но честный-то скорее запутывается в этом неустроенном мире. Надо довести свой быт до предельной простоты, раз не имеешь практической смекалки. Никаких займов, никакой помощи. Не погибнешь.
Походив в раздумье по избе, он достал из подпечья топор, пощупал большим пальцем, как это делают плотники, острие и отправился в лес. На улице увидел вдали старика Гедеоновского и прибавил шагу, чтобы поскорее свернуть в проулок, не встретившись.
Пересёк Большую улицу, вышел на окраину, поднялся на взгорок. Прошёл по кладбищу, углубился в густой сосновый лес, отыскал тут тонкое сухое дерево и, сбросив куртку, принялся его рубить. Свалил, очистил его от ломких отмерших сучьев, и получился длинный хлыст. Николай Евграфович стал отрубать от него чурки.
Шесть дней он валил тонкие сушины, разделывал их на дрова, а потом таскал вязанки поленьев в хозяйский двор, таскал ночью, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из друзей и не вызвать тревоги, за которой последовала бы неизбежная помощь.
Морозы не застали его врасплох. Утром он хорошо протапливал русскую печь, выпивал два стакана крепкого горячего чая и садился за работу. Во дворе и на крышах сараев лежал уже снег, и от этого в избушке рано светлело, а с восходом солнца в маленькие окна врывались искристые лучи. Они снопом падали на стол и рассеивались по разложенным листам бумаги. На душе было тоже солнечно и как-то уютно, а мысль работала необыкновенно отчётливо. Николай Евграфович пересматривал, дополнял и обновлял старые главы своего неоконченного труда.