В декабре пришло письмо из Якутии, из Усть-Нотора, от Малахова, который описал доброму этапному спутнику страшную жизнь кавказцев, заброшенных в снежную пустыню. Николай Евграфович, прочитав горькую жалобу духобора, сразу же обратился к Толстому — только этот великий писатель, протестант и вероучитель, мог заступиться за якутских мучеников.
Переписываясь с Толстым, но не надеясь, что тот заступится, Федосеев часто заходил к друзьям и советовался с ними, чем бы помочь усть-ноторским ссыльным. Он подобрал десятка три книг и послал их в Якутию, чтобы спасти изгнанников от одичания.
Хотел было организовать денежные сборы, но тут же решительно отказался от этого, поняв, что Юхоцкий не замедлит внести в свой обвинительный акт ещё один пункт и возобновит дело. Заботы об усть-ноторцах отвлекли Николая Евграфовича от рукописи, и он долго не мог войти в колею, но его встряхнуло письмо из Шушенского. От Ульянова! Владимир Ильич жил большой, наполненной жизнью. Сибирская ссылка, о которой он писал с весёлым юмором, нисколько его не охладила, и от дружеского его послания веяло жаром напряжённой деятельности. По некоторым иносказательным строкам можно было догадаться, что организатор питерского «Союза борьбы» готовится к новому, ещё более широкому наступлению, налаживает связи с петербургскими марксистами и с женевской группой русских социал-демократов. И продолжает научную работу — исследование внутреннего рынка капиталистической России.
Николай Евграфович загорелся и снова взялся за свою рукопись. С полмесяца он работал с прежним молодым упорством и душевным подъёмом. Но вот морозным утром в его жарко натопленную избушку ввалился холодный, укутанный башлыком почтальон и подал ему синий пакетик. Федосеев разорвал конверт, вынул крупно исписанный лист бумаги, прочитал его и побледнел. Это был оскорбительный пасквиль трёх ссыльных из далёкой киренской колонии.
И назавтра пришло такое же злобное, но уже из другой колонии письмо, и пошли, и пошли они одно за другим, и Николай Евграфович каждый раз вздрагивал, когда почтальон, скрипя по снегу обшитыми кожей валенками, поднимался на дощатое некрытое крылечко и топтался за дверью, прежде чем взяться за ручку.
Политические ссыльные клеймили позором Федосеева за то, что он, будучи старостой этапной партии, забрал двести рублей общих денег и связался в пути с духоборами, а теперь преклоняется перед ними, предав забвению революционные идеи. Юхоцкий крепко поработал. Он изъял из своего «обвинительного акта» многие незначительные пункты и оставил только два, подведя под одно из них идеологическую подоплёку.
Опять зашевелилась комиссия, но Федосеев, утомлённый, больной, уже не возлагал на неё никаких надежд, потому что грязная верхоленская история ввела в заблуждение почти все сибирские колонии, и слухи о ней дошли до Петербурга и Москвы. Чтобы выяснить дело, в разбор его должно было включиться множество людей, по Федосеев считал, что теперь, когда марксисты готовятся к генеральному наступлению, преступно отвлекать их таким занятием, как спасение чести одного человека.
Пришла тяжёлая слякотная весна, в избушке было сыро и холодно, во дворе не осталось ни полена, а принести с горы вязанку дров уже не хватало сил. Николая Евграфовича постоянно знобило, и иногда он заходил к друзьям погреться, но долго сидеть стеснялся: они знали, что живёт он впроголодь, и всегда старались покормить. Он выпивал чашку чаю без сахара и уходил в свою холодную избушку. Он хотел тепла и ждал лета.
8
Лето, солнечное, жаркое, не принесло облегчения, душа не согревалась, нервы не успокаивались, болезнь не унималась. С горы веяло смолистым запахом соснового бора, но это не очищало воздуха, отравленного зловонной деятельностью Юхоцкого. Было душно. Николай Евграфович не знал, куда себя девать. Ранним утром он уходил в лес, бродил там часа полтора и возвращался усталым. Полежав немного, садился за стол и пытался писать, но работа день ото дня шла труднее и медленнее, и тогда он собрал листы рукописи, сложил их в стопу, перевязал крест-накрест шпагатом… Удалось проследить исторический путь сельской общины, показать зарождение товарного производства, вскрыть причины падения крепостного хозяйства, а вот картину развития русского капитала завершить не хватило сил. И всё-таки этот десятилетний труд, пускай и незаконченный, не должен остаться безвестным. Конечно, русские марксисты кое-что уже взяли из него на вооружение, но этого мало. Надо послать рукопись минусинским питерцам. Может быть, им удастся переправить её в Женеву. Глеб Кржижановский говорил ведь тогда в Красноярске, что они будут ждать её и постараются продвинуть в печать. Только дойдёт ли такая посылка до места?