Николай Евграфович отодвинул рукопись в сторону и стал прибирать стол, заваленный книгами, журналами и газетами. Как мною ещё непрочитанного! Вот повесть Чирикова. Её-то обязательно надо дочитать. Хорошая, правдивая повесть. «Инвалиды». Да, Евгений Чириков прав. Народники вышли из битвы потрёпанными и опустошёнными. Духовными инвалидами. А ты, Николай Федосеев, всё-таки не инвалид. Духовно ты здоров и крепок. Тебя просто подводит твой организм. Но надо его ещё испытать. Не пойти ли куда-нибудь в поход? Взять да и пуститься пешком по деревням. Посмотреть, как живут крестьяне в глубине округа. Записать десяток песен.
Николай Евграфович отошёл от стола и зашагал по избушке, обдумывая внезапно возникший замысел. В Сольвычегодске раз как-то он удачно вышел ни тупика. Там тоже, хотя болезнь тогда ещё так не грозила, жилось ему нелегко. Связь с марксистскими далёкими кружками была только письменной, а дли экономического исследования в городке не хватало ни наблюдений, ни нужных книг. И однажды, когда совсем затёрла работа, он, рискуя попасть в руки полиции, пошёл бродить по уезду. Это была интересная вылазка. Он насытился свежими впечатлениями, близко познакомился с жизнью вологодских крестьян, записал много, на целый сборник, чудесных народных песен и вернулся в свою поднадзорную квартиру с большим запасом творческих сил. Может быть, и сейчас удастся вернуться к полноценной жизни?
Николай Евграфович надел куртку и фуражку, взял белый ситцевый мешочек, замкнул избушку и сошёл с крыльца. За воротами его встретил почтальон. Он подал конверт. Письмо было из Бирюльки. Николай Евграфович сразу понял, что это за письмо. Он положил его, не вскрывая, в карман куртки и направился в лавку. Там он купил булку белого хлеба, засунул её в мешочек, потом пошёл к переправе.
У паромного причала стояла каряя лошадь, запряжённая в крестьянскую двуколку. На телеге сидел коренастый чернобородый мужик в синей посконной рубахе. Он курил трубку и смотрел из-под руки на ту сторону, где стоял, не отчаливая, пустой плашкоут. Перевозчик, навалившись грудью на перила, смотрел на эту сторону, поплёвывая в воду.
— Чёрт, никак не подаёт, — сказал чернобородый. — Ждёт. Никто не подъедет — до вечера простоим тут. Кому теперича ездить-то? Такая погода. Мужики все на пашнях. Вам, господин, далеко?
— Хочу пройти по куленгским деревням, — сказал Николай Евграфович.
— Вот и хорошо. Подвезу. Может, крикнете ему, чёрту? Вас послушает.
Николай Евграфович поднял руку и помахал. Перевозчик повернулся и двинулся к задним перилам.
— Видали? — сказал чернобородый. — Пошёл отвязывать. Господам везде почтение. А мужика кто послушается? Вы не учитель?
— Нет, политический ссыльный.
— Вот оно что! За народ, значит, страдаете? Знаем, знаем. Жил у нас такой. Ребятишек учил, кормили его обчеством.
— Вы из какой деревни?
— Из Шеметовой.
— Это далеко?
— А вот сразу за Леной начинается деревня Челпаново, за ней — Толмачево. Так и пойдут они одна за другой. Наша — седьмая. Вы, видать, не бывали на Куленге-то?
— Не бывал.
— Посмотрите, посмотрите наше житьё-бытьё. Потом, может, книжку какую про нас напишете. Тут, говорят, провозили таких, что книжки-то пишут.
— Да, через Верхоленск провозили и Чернышевского и Короленко. Вы не читали их.
— Ну, куда нам! Я только численник читаю. И то с горем пополам. Зимой. Оторвёшь листок и сидишь с ним весь вечер.
Подошёл плашкоут. Мужик взъехал на него по дощатому настилу и слез с телеги. И показал рукой на речку, впадающую в Лену.
— Вот она, наша Куленга.
— Знаю, каждый день её вижу.
— И ни разу на ней не бывали?
— Пи раду.
— Пошто так?
Федосеев усмехнулся.
— А, понимаю, понимаю, — сказал мужик. Тоже несладкая жизнь-то выпала. Пройдитесь, пройдитесь, ничего страшного. Может, до нас доберётесь — заходите.
— А ваша фамилия?
— По фамилии не найдёте. У нас, почти все Шеметовы. Ищите Ивана Чёрного. Это моё прозвище, Вас-то как величать?
— Николай Евграфович.
— А меня Иван Иванович.
Плашкоут пересёк реку и приткнулся боком к причалу. Иван Иванович взял пустой мешок, встряхнул его и расстелил на телеге.
— Милости просим, — сказал он Николаю Евграфовичу.
Они сели на двуколку спиной к спине. Мужик стегнул лошадь вожжой, телега прогремела по дощатому настилу, съехала на берег и покатилась по пыльной деревенской дороге. Замелькали избы, амбары, ворота, заборы. Дома тут были крепкие, с тесовыми крышами, а окна — большие, с белыми ставнями и наличниками. Николай Евграфович вспомнил зажиточные трактовые сёла, тянувшиеся но этапной дороге от Иркутска до Качуга. Вспомнил и подумал, что крестьянство в Сибири живёт гораздо легче, чем в Центральной России. Пожалуй, так оно должно и быть. Здешние мужики не знали ни помещиков, ни крепостного права. А мощный капитал ещё не вломился в эту глушь, не разворотил деревни. Да, но земли-то здесь страшно неудобные. Одни горы.