— Вас докуда довезти?. — спросил Иван Ивано-
— А я и сам не знаю, где слезть.
— До нас доехать не желаете?
— С удовольствием.
— Вот и хорошо. Ночуйте у меня. Погостите.
— У вас песни-то поют?
— Только по большим праздникам. На гуляньях. Бабы, правда, и на пашнях голосят.
— А люди живут здесь, кажется, неплохо?
— Ближе к Лене — ничего. Река кормит. Всё-таки заработок. Погрузка, сплав, постройка паузков. А нас, куленгских, только тайга выручает. То белковать пойдёшь, то орехов добудешь. Иначе подати задавили бы. Вот пристал вчерась волостной, прижал за недоимки — пришлось свезти мешок орехов Купцову. Хорошо, что кедрач в прошлом уродил. У Купцова-то все амбары забиты орехами. Вздорожают — свезёт в Иркутск.
— Выходит, помогаете наживаться верхоленским купцам?
— А что поделаешь? Так уж заведено. Мы горбом живём, они — умом, хитростью. Вечно так будет.
— Так вечно не будет.
— Ждёте второго пришествия?
— Нет, революции.
— Переворота, значит?
— Да, переворота.
— Слышали. Этот говорил, который ребятишек-то обучал. Не верится. Царя, пожалуй, никому не свалить.
— Не верить, — конечно, не свалить. Вы народ, а народ сильнее любого царя, любого правительства.
— Слабее мужика никого нет.
— Ваша слабость — терпение. Перестанете терпеть — появится сила.
Иван Иванович молчал, задумавшись. Проехали одну деревню, другую, третью. Избы пошли беднее и чернее. Реже мелькали крашеные окна, чаще попадались покосившиеся ворота и погнившие заборы. Оставили позади ещё две деревни, потом миновали волостное и приходское село с белой синеглавой церковью, и вот показалась деревня Шеметово, раскинувшаяся по обеим сторонам Куленги.
Переехали по ветхому деревянному мосту через речку, и тут лошадь свернула к старой избушке, глядевшей на улицу двумя тёмными окошками.
— Добрались, — сказал Иван Иванович и соскочил с телеги.
Он вошёл в калитку и открыл замшелые тесовые ворота. Николай Евграфович взял мешочек с хлебом, прошёл во двор. Хозяин провёл его в избу.
— Вот тут мы и живём-поживаем, добра наживаем. Ребятишками ещё не обзавелись. Ждём первенца. Баба ходит тяжёлой.
— Вы недавно женились?
— Прошлым летом. Пошто так смотрите? Стар? Соха-то, Николай Евграфович, старит. Да и тайга достаётся. И чёрный я, а чёрные молодыми не бывают. Отдыхайте. Пойду коня выпрягу.
Николай Евграфович остался один. В избе пахло увядающей травой, настланной на некрашеный пол.
Под чистым, белым потолком летал и грустно жужжал лохматый шмель. Федосееву вдруг почему-то показалось, что он, вечный арестант и ссыльный, после долгих скитаний вернулся в свой родной дом и вот ждёт кого-то из своих близких — сестру ли, мать ли, а может быть, жену.
Во дворе послышался женский голос. Николай Евграфович глянул в окошко и увидел беременную молодуху в синем холщовом сарафане. Она стояла около хозяина, который держал за повод выпряженную лошадь а, глядя в землю, что-то тихо говорил — отвечал, видимо, на вопросы жены. Она сначала говорила тоже тихо, но потом вдруг закричала:
— Ирод проклятый! Ты что, по миру хочешь меня пустить? В доме ни копейки, а он пьянствовать задумал. Пропади ты пропадом со своей водкой! Керосина ни фунта, вчерась последний в лампу вылила.
— Но, но, раскаркалась! — прикрикнул хозяин. — Что надо, то и покупаю. Не твоё бабье дело! Иди, ставь самовар.
Женщина повернулась и быстро пошла в избу. Николай Евграфович встал, шагнул ей навстречу. Она остановилась у порога, вытерла ладонь о сарафан и протянула гостю руку, остро пахнущую полынью.
— Здравствуйте. Извините, грязная, я только что с пашни. — Она кинулась в кухню, загремела там посудой, но разговора не прервала. — Прополка замучила. Задавила нынче пшеничку трава. И откуда такая нечисть? Жибрей, осот, полынь. Хлебов и не видно.
Вошёл хозяин, вынул из кармана штанов бутылку, поставил её на подоконник.