— Вот и все орехи, — сказал он. — Бутылка зелья, остальное — на подати. Не ругайся, мать, один раз живём. Вот и гость у нас дорогой. Посидим, побалакаем. Слышь, мать, Николай Евграфович вроде нашего мученика. Помнишь, ребятишек-то учил?
— Как же, помню. Хороший был человек. Теперь, поди, на воле. Дай ему бог здоровья. Многих читать научил. Прошения мужикам писал. И про всё рассказывал.
Молодая хозяйка быстро вскипятила самовар, поставила его на стол, сняла крышку и вынула десяток сварившихся яиц, потом принесла миску творогу, нарезала ржаного хлеба.
— Вы уж не взыщите, угощать-то у нас нечем, — сказала она. — Мяса нет, бычка до осени оставили, корова стельная, вторую неделю не даёт молока.
Николай Евграфович положил на стол белую буханку.
— Вот как, — сказала хозяйка, — гость-то со своим хлебом. Ну, от хлеба отказываться грешно. — Она отрезала несколько ломтей от буханки. — Николай Евграфович, садитесь вон туда, в красный угол. Вот так.
— А где же святая посуда? — спросил Иван Иванович. Жена посмотрела на него, сходила на кухню, принесла три рюмки. Хозяин наполнил их, одну поставил перед гостем. — Ну, дай бог не в последний раз. Будем здоровы.
Николай Евграфович не оскорбил гостеприимства, от первой рюмки не отказался. Иван Иванович, проглотив водку, подул в усы и взял ломоть белого хлеба.
— Крупчатка. Из чьей лавки?
— От Купцова.
— Хваткий человек. Всё прибирает к рукам. Орехи, пушнину, хлеб.
— И лучшие пашни. Денег много, батраков сколько угодно. Разворачивается. Живёт на широкую ногу.
— Да, катается, как сыр в масле. Нам такое и не приснится. Вот, мать, Николай Евграфович сулит перемену жизни. Переворот, говорит, будет.
— Сколько не переворачивай, а мужики всегда окажутся внизу.
— А ведь верно. Ты у меня голова, мать. Министер бы из тебя вышел, если выучить. Говоришь, мужики всё равно останутся внизу? Для чего же тогда переворачивать-то? А, Николай Евграфович?
— Если переворот только вверху, — сказал Федосеев, — тогда народ действительно всегда оказывается внизу. Надо перевернуть самое основание жизни, а это может сделать только народ. И если он сумеет это сделать, то сумеет и поставить свою власть.
— Тоже верно. Мать, побил тебя Николай Евграфович.
В избу вошла молодая баба и почти следом за ней — пожилой мужик. Хозяйка сразу усадила их за стол и принесла ещё две рюмки. Иван Иванович стал разливать водку. Николай Евграфович накрыл свою рюмку ладонью.
— Ничего, ничего, всё будет хорошо, — сказал хозяин, но жена остановила его.
— Не привязывайся, отец. Может, человеку и вправду будет плохо.
Пришлось им выпить только вчетвером. Хозяйка после второй рюмки совсем повеселела, стала не только доброй, но и нежной. Она подвинулась со стулом ближе к мужу и погладила его по коротким чёрным волосам.
— Спасибо, Ваня, что привёз такого хорошего гостя. Пускай поживёт у нас да отдохнёт. Ишь какой он худой.
— Мать, — сказал Иван Иванович, — затянула бы ты песню. Николай Евграфович желает послушать.
— Верно, Матрёна Ивановна, — поддержал пожилой сосед, — спой-ка, отогрей душу.
Матрёна Ивановна (в деревне её, видимо, очень уважали, раз и пожилые величали по имени и отчеству, такую молодую) не заставила себя упрашивать. Она откинулась на спинку стула, сложила руки на выпуклом животе и запела:
У Николая Евграфовича сразу пошёл по коже мороз и защипало в глазах. У всех мгновенно размякли лица и повлажнели очи. Да, у этих огрубевших от тяжёлой работы людей появились вместо тусклых глаз именно очи, полные печальных дум, Николай Евграфович смотрел на своих новых друзей и думал, что нет, не песни записывать приехал он сюда, а просто встретиться с народом. За этот народ и для этой песни стоило пройти тюрьмы и ссылки, стоило отдать все силы в десять коротких лет.
Матрёна Ивановна вдруг подалась вперёд, облокотилась на стол, уткнулась лицом в ладони и заплакала в голос. Все глядели на неё молча, не двигаясь. Но она вскоре выпрямилась и тряхнула головой.
— Ну, что приуныли? Ваня, не весь голову, но печаль гостей. Не пропадём! Николай Евграфович, нам ведь строиться надо. Изба-то не наша. Нынче весной задумали отделиться, а тут как раз один вдовец на прииски уходил, вот он и пустил нас в эту хатенку.
Не горюй, Ваня. Провались земля и небо — мы на кочке проживём.
Все засмеялись.
…Утром Николай Евграфович собрался в обратную дорогу.