Николай сидел на табуретке, клеил папиросные коробки и клал их в стопу на стол. Надо было торопиться, чтоб закончить урок до прогулки. В коридоре сегодня дежурил старый службист, прогулка не обещала встречи с друзьями, зато сулила настоящее весеннее солнце: на чёрном полу лежал квадрат света, такой отчётливый и ясный, какого ещё не приходилось здесь видеть.
Он склеил последнюю коробку и стал переносить стопы в угол камеры, где за неделю вырос целый штабель его изделий. Сегодня суббота, вечером придёт мастер-надзиратель, он примет работу, и в камере станет свободнее. Что-то долго не выводят на прогулку. Ага, по лестнице, слышно, поднимается коридорный надзиратель. Сейчас он пройдёт по балкону к последней камере и оттуда начнёт открывать двери — все подряд, пропустит только две из трёх, за которыми сидят политические. Кому же сегодня выпадет гулять с этой партией? Ягодкину, соседу или ему, Николаю?
Он приникает к закрытому дверному окошку и слушает. Надзиратель неторопливо проходит мимо, удаляется в конец балкона и начинает открывать камеры — первую, вторую, третью… Камера Ягодкина — пятая от края. Надзиратель, судя по шагам, минует её, оставляя запертой. Значит, выходить в этой очереди теперь уже одному из двоих политических. Лязг открываемых дверей приближается. Соседнюю камеру надзиратель пропускает. Николай берёт с вешалки шапку и шинель, снова поворачивается к двери, и она распахивается перед ним. Мимо идут уголовные арестанты. Николай пережидает, потом выходит на балкон, останавливается и смотрит через железные перила вниз, но голова теперь не кружится, как закружилась полтора месяца назад, когда он однажды подумал о прыжке.
— Эй, чего там остановился? — кричит снизу старший надзиратель, который стоит на перекрёстке коридоров и видит все четыре яруса во всех четырёх отделениях. — Шагай, шагай!
Николай улыбнулся и быстро пошёл по балкону. Уголовные уже спускались с длинной прямой лестницы на пол. Они были все серы, но сзади шагал человек в чёрном пальто. Политический! Откуда он взялся? Перевели из другого отделения? Не казанец ли? Николай сбежал с лестницы и догнал у выхода вереницу. Она длинной гусеницей выползла во двор, потянулась к устланной плитняком прогулочной площадке. Человек в ветхом чёрном пальто и ссевшей беличьей шапке понуро брёл впереди Николая, глядя под ноги. Ему не надо было ничего: ни свежего воздуха, ни этого мартовского солнца, ни запаха тающего снега. Он ничего не чувствовал и ни на что не смотрел, занятый думой. Шея у него была тонкая, с глубокой впадинкой между косицами. По этой шее Николай и узнал его, а потом припомнил и шапку, когда-то пышную, мягкую. Несомненно, это был Санин.
Николай, когда вереница стала кружить по площадке, подошёл к другу почти вплотную.
— Алёша, — сказал он. Санин не услышал его.
— Аспадин, не налазьте! — сказал усатый надзиратель (надзирателей было трое, и они стояли по сторонам площадки).
Николай приотстал немного, но, когда удалился от старого служаки, снова приблизился к Санину.
— Алексей, — сказал он громче. Тот не услышал его и на этот раз. Не оглох ли?
Обошли кругом площадки и опять поравнялись с длинноусым надзирателем.
— Прошка, держи дистанцию! — сказал служака. Прошка, маленький мужичок, шагавший впереди
Санина, повернул голову.
— Чего?
— Держи, говорю, дистанцию! Не понимаешь, скотина?
Николая будто огнём изнутри обожгло.
— Слушайте, — сказал он, оглянувшись, — кто вам дал право оскорблять человека?
— Какого человека? Это вор. Прошка, чего плетёшься, как паршивая овца.
— Прекратите! — крикнул Николай, остановившись. — Мы вызовем прокурора.
— Это ещё что? — заорал надзиратель. — Я покричу вам! Марш! Не останавливаться!
Николай шагнул вперёд и тут увидел в лицо стоявшего Санина. И замотал головой.
— Мы незнакомы, — шепнул он. — Иди, иди.
Санин повернулся и догнал Прошку. Николай не отстал, конечно.
— Не оглядывайся, Алёша, — сказал он. — И говори тихо. Давно в нашем отделении?
— Вчера перевели. — Санин опять смотрел себе под ноги, но теперь уже нарочно.