Паренёк-хозяин выпустил их за ворота и снова заперся на засовы. Они огляделись и пошли вдоль палисадников, придавленных сугробами, к центру города. По светлой, лунной улице тянулся со стороны Сибирского тракта запоздалый обоз, нагруженный мёрзлыми сырыми кожами. Закуржавевшие (потому все белые) лошади устало тащили сани с громоздкой кладью, и спрессованный снег пронзительно и тягуче визжал под железными подрезами. Извозчики, кто в собачьей дохе, кто в тулупе, а кто, помоложе, в полушубке, шагали сбоку возов, перекликались, громко переговаривались:
— Тимоха!
— Оу!
— Котелок-от у тебя?
— Нет, у Архипа.
— Архип! Котёл не потерял?
— Куда он денется? Вот, в передке. Привязан.
— Счас бы мёрзлых пельмешков в кипяток.
— Ишь, губа не дура! А по косушке не хошь?
— Не худо бы погреться.
Мотовилов и Федосеев шли рядом с обозом, прислушивались. Визжали сани, скрипела промёрзшая упряжь, но это не заглушало говора извозчиков.
— На постоялом, поди, и прилечь негде.
— Знамо, всё забито теперича.
— У порога придётся прикорнуть, мужички.
— Да, незавидная у них жизнь, — сказал Мотовилов. — Но будет ещё хуже. Это ведь крестьяне. Наделами не могут прокормиться, прирабатывают на извозе, а вот пройдёт в Казань железная дорога — волком завоют.
— Хлынут к нам, в город, — сказал Николай.
— В городе и без них полно нищих.
— Да, все ночлежки забиты. Особенно Марусовка. Зайдёшь — некуда ступить. Теснота, духота, смрад. Полуголые люди.
— Многие из деревни. Община рушится, мужики уходят с земли. Вот вам процесс, который стоило бы изучить. Беритесь. Материал под боком. В ночлежках, на постоялых дворах, в рабочих казармах. — Мотовилов натянул на ухо шляпу, укутался пледом и прибавил шагу.
Они стали обгонять подводы, но уличная дорога пошла под гору, мужики повспрыгивали на отводы розвальней и, стоя сбоку возов, принялись стегать лошадей, те затрусили, потом, понуждаемые бичами, неохотно побежали вскачь, обоз обогнал и через минуту скрылся внизу. Улица стала пустынной, точно всё тут вымерзло, не осталось ничего живого. Но вскоре издали показались два человека.
— Тоже какие-то полуночники, — заметил Мотовилов.
— Студенты, наверно, — сказал Федосеев. — Кому же ещё не спать в эту пору? Березинцы.
— Почему обязательно березинцы? Кружков в Казани много.
Тех, идущих снизу навстречу, тоже подгонял мороз, и они быстро приближались. Воротники у них были подняты, а шапки надвинуты до глаз, и Николай узнал прохожих только тогда, когда они подошли совсем вплотную. Это были знакомые реалисты — Лалаянц и Григорьев.
— Исаак, Миша! Вот неожиданность! Куда вы пропали?
— Это вы, дорогой, пропали, — сказал Лалаянц. — Мы вас даже разыскивали, приходили в гимназию — не нашли.
— Никуда я не исчезал, из гимназии пока не выбыл. Откуда в такой поздний час?
Григорьев усмехнулся:
— Откуда? А вам обязательно надо знать? Мм водь тоже можем иметь тайну.
— А, все помните тот день? Ребята, ничего я тогда не скрывал.
— Ладно, оставим, — сказал Исаак. — Но сошлись пути.
— Сойдутся, Исаак, сойдутся. Давайте больше не теряться.
Мотовилов стоял в сторонке, кутался в плед и натягивал шляпу то на одно ухо, то на другое. Федосеев повернулся к нему.
— Николай Александрович, познакомьтесь, это мои хорошие друзья.
Студент пожал реалистам руки, но в разговор по-чему-то не вступил.
Лалаянц повернулся к Николаю.
— Хозяин-то наш сбежал, — сказал он. — Слышали?
— Да, знаю, что он уехал куда-то со всей семьёй.
— И больше ничего не знаете?
— Ничего.
— О, тогда я ошеломлю вас. Мотя покончил с собой.
— Не может быть!
— Да, да, покончил. Этого и надо было ждать. Всегда ходил мрачный, ни с кем в реалке не говорил. Знал о делах своего папаши и мучился. Может, и Лизу постигнет такая же участь. И останется седой «клубист» один. Уйдёт от него и жена-краса-вица.