— Да, слушала.
— И как?
— Надсон никогда меня не трогал. А тут какой-то студентик читал так трагично, что всем было стыдно за него. — Соня запрокинула голову, завела глаза и протянула руку вперёд. — Пусть яд безжалостных сомнений в груди истерзанной замрёт, — продекламировала она дрожащим голосом и засмеялась. — А Чирикову все хлопали. Он прочёл сатирическую оду нашему Александру.
— Чириков? — спросил Николай. — Откуда он взялся?
— Он теперь в Нижнем, приехал навестить Казань. Подождите-ка, он, кажется, ещё здесь. — Соня осмотрелась и показала рукой на группу студентов, окруживших Чирикова. — Евгений! — крикнула она. — Можно вас на минутку?
Чириков подошёл, поздоровался с курсистками, снисходительно-добрый, такой же небрежно-элегантный и длинноволосый, каким был два года назад. Поговорив с Соней, он глянул на Николая и удивлённо вздёрнул брови.
— О, и вы здесь? Здравствуйте, здравствуйте. Как ваши дела? Впрочем, можете не отвечать. Слышал о вас в Нижнем. И ещё кое-где. Становитесь известным на всю Волгу.
— Нечем мне быть известным, — сказал Николай. — Исключили из гимназии — вот и всё, чего добился.
— Ну, не скромничайте. С Колей Мотовиловым не переписываетесь?
— Потерял я его. Жил он в Пензе, потом куда-то его перегнали.
— Да, разбросали пас.
— Вы все в низовьях Волги мотались?
— Да, там.
— Из казанцев кого-нибудь встречали?
— Со многими встречался. Между прочим, под Царицыном столкнулся с Пешковым. Знаете такого?
— Знаю.
— Он вас хорошо вспоминает. Один раз, говорит видел, а запомнил на всю жизнь.
— Говорят, вы в Астрахани побывали у Чернышевского?
— Да, побывал.
— Как он себя чувствует?
— Плохо. Долго не проживёт. Скоро осиротеем. Ну, извините, мне надо повидаться с друзьями. Прощайте.
— Вот он какой, Чириков, — сказала Аня, когда он отошёл.
— Будущий Златовратский, — сказала Соня.
Николай показал кивком на стойку.
— Посмотрите, кто там стоит с бутылкой портера?
— Буддист? — сказала Соня.
— Он самый. Давно уже пьёт. Один. Буддийская отрешённость. Стоит и мудро усмехается. Мы кажемся ему ничтожными суетливыми букашками.
— Бог с ним, с вашим буддистом, — сказала Аня. — Пойдёмте куда-нибудь посидим. Я устала.
Они обогнули круг танцующих, прош
— Что вам могут дать эти писатели? — говорил Скворцов. — Что они знают о жизни народа? Им всё грезится патриархальная Русь. Древняя задруга. Вольный пахарь, песня жаворонка. Они не слышат лязга и грохота металла.
— По-моему, они хорошо всё видят, — несмело сказал Григорьев. — Возьмите Успенского…
— Ну что, что ваш Успенский? Плакальщик. Дремучий скептик.
— А Короленко? — спросил Лалаянц.
— Идеалист.
Николай, поймав взгляд Петрова, подозвал парня незаметным кивком к себе. Тот взял стул и подсел к дивану.
— Ну как, читали? — шепнул Николай.
— Да, читали. — Петров был членом центрального кружка и недавно переписал в комнате Николая весь «Коммунистический манифест», чтобы изучить его со своими заводскими друзьями. — Читали — хорошо понимают. Много было разговора. Здорово загорелись товарищи. Завтра опять собираемся.
— Я рад, очень рад. Спасибо, дорогой друг. Понимаете, вы делаете большое дело. Создаёте наш первый рабочий кружок. Приходите завтра вечерком — поговорим.
Петров кивнул головой и опять стал слушать Скворцова. Он наморщил лоб, напрягаясь, чтобы не пропустить ни одного слова. Николай смотрел на него сбоку и улыбался. Вот он, будущий казанский Бебель. Такие и поведут русских рабочих на защиту своего молодого класса. Как он слушает, как слушает! Плохо, что этот тверской марксист перегибает.
— «Сон Макара», — говорил Скворцов, — Что это такое? Это мистика. Утончённая интеллигентская мистика.