— Говорят, есть гектографический экземпляр. Здесь, в Казани.
— Попытаемся разыскать. — Николай видел, как удалялась Аня, которую он мог потерять в текущей толпе. — Разыщем, Костя, разыщем. Через недельку забегу к вам в институт.
Он догнал Аню и взял её под руку.
— Тебя это не раздражает? — сказал он.
— Что?
— То, что меня отзывают.
— Приходится мириться, раз у тебя такие связи,
— Да, связи разрастаются. Надо приводить их в порядок, в действие. Подобралось много людей, и все ждут настоящего дела. Осенью развернёмся. Будет у нас кружков десять, возможно, и больше. И ты войдёшь в самый центр организации. А пока занимайся с девицами. Готовь их к подступу. Знакомь с Марксом. Кстати, с Соней говорила?
— Говорила.
— И как она?
— Будет с нами.
— А её подруга, Поля?
— С той пока не сходимся.
Николай засунул левую руку в карман шипели и нащупал там крохотную хрупкую палочку. Вынул её. Это был обломок крапивного стебля.
— Вот, осталось на память, — сказал Николай и хотел показать эту случайно сохранившуюся грустную реликвию Ане, но кто-то схватил его сзади за локоть. Он оглянулся и увидел смеющегося Плетнёва.
— Гурий! Ты откуда? Выпустили?
— Толкотня, отойдёмте вон туда, — сказал Плетнёв.
Все трое зашли в какой-то закоулочек, но Аня, чтобы не мешать друзьям, отделилась от них, стала в сторонке.
Гурий был в старенькой куртке, а шапку ему заменяли густые волосы, чёрными крыльями падающие на уши. Худой, но неизменно весёлый, он казался удивительно прочным, не поддающимся никаким мялкам. Николай последний раз видел его в лавке Деренкова, много воды утекло с тех пор, многих студентов унесло, а этот всё-таки остался в Казани.
— Ну, выпутался? — спросил Николай.
— Выпутался. Никак не могут меня изгнать. Два раза загребали.
— Знаю. Услышал как-то, что освободили, и пошёл разыскивать в ночлежку, в Марусовку, а там смеются — опоздал, мол, голубчик, опять прибрали. Заинтересовал ты жандармов.
— Заботятся, знают, что жить негде. Зиму продержали в тепле, прокормили, теперь выпустили на подножный корм, скоро пойдёт зелень. А как ваши дела?
— Дела неплохие. Встретимся — поговорим,
— У Деренкова не бываешь?
— Давно не заглядывал. Ты мне очень нужен.
С типографией связь не потерял?
— Заходил вчера. Соглашаются взять на старую работу. Корректором.
— Хорошо. Есть интересная брошюра. «Политическая Россия». Надо её отпечатать.
— Подожди. Мой отчим скоро ляжет в больницу, переберусь в свой дом, вот тогда и займусь. В университет теперь не пустят, времени свободного будет достаточно.
Николай разжал пальцы и подбросил на ладони стебелёк, отломленный от крапивы на снежном Федоровском бугре.
— Гурий, ты, говорят, близко знаком с Пешковым.
— Да, хорошо знаком. Одно время он жил у меня под лестницей в Марусовке.
— Ещё не видел его?
— Не видел, но увижу. А что?
— Надо спасать пария. Он ведь стрелялся.
— Знаю.
— Нельзя допустить, чтоб второй раз пустил в себя пулю.
— Не пустит. Переболел.
— Мне всё не удаётся с ним встретиться.
— Как же ты хочешь спасать его?
— Надо дать ему работу. Нашу. Вот если б ты взял его печатать-то. А? Правда, пристрой.
— Это можно. Поскорее бы освободил отчим место. Дьявол, ненавидит меня насмерть.
К ним подошёл, точно из земли вырос, Сомов.
— Здравия желаем, господа, — сказал он. — На ловца и зверь бежит. Я вас ищу, Федосеев. Есть дело.
Гурий отступил.
— Уходишь? — сказал Николай.
— Но буду мешать. Будь здоров, старина.
Сомов взял Николая за плечо и легонько повернул его к улице.
— Ну, идёмте. Надо поговорить.
— Не могу, — сказал Николай, — я не один.
Сомов повернул голову, с иронией посмотрел на Аню, неприкаянно стоявшую поодаль.
— Сеньора, — сказал он, морщась, — отпустите вашего рыцаря.
Аня пожала плечами.
— Никуда я не пойду, господин Сомов, — сказал Николай.
— Вы мне позарез нужны. Очень важное дело. Понимаете?
— Минуту. — Николай подошёл к Ане, отвёл её подальше. — Что делать? У меня с ним нет ничего общего. Один раз только виделись. У Васильева.
— Коля, пойди с ним. Не станет же он так звать по пустяку. Может, и в самом деле что-то очень важное. Иди, я нисколько не обижаюсь.
Он проводил её до угла и отпустил и долго смотрел вслед, пока не затерялись в толпе её серый бурнус, её дымчатая шляпа.
Сомов новел его но той же улице, только в другую сторону.
— Я страшно хочу жрать, молодой человек. Зайдёмте вот в трактирчик, потом — ко мне. Я живу в Степаниевских номерах.
В тесном низком трактире, забитом до отказа, было негде приткнуться, но Сомов поговорил с половым, тот провёл в угол, за большую кубическую печь, и нашёл там место, вытащив из-за столика трёх опьяневших мастеровых.
— Спасибо, Мироныч, — сказал Сомов, усаживаясь, — Удобно, как в отдельном кабинете.
— Чего желаете? — спросил половой, убирая со стола.
— Сам знаешь, Мироныч. Чего-нибудь посытнее и подешевле.
— Есть щи с головизной, рубец.
— Вот и давай. На двоих.
— Я сыт, — сказал Николай.
— Войдёт ещё немного. Про запас.
— Нет, мне ничего не надо.
— Ну, как хотите.
Половой собрал грязную посуду, вытер стол и убежал.
— От еды, молодой человек, никогда не отказывайтесь, — сказал Сомов. — На том держимся. Сколько в облаках ни пари — жрать всё равно спустишься. Главное в жизни — это каждый вечер легко и обильно испражняться. Так говорит дидровский племянник Рамо. А чтобы испражняться, надо есть. — Он втянул в нос кухонный чад и, крякнув, потёр ладонями тупую короткую бороду. — Сытно пахнет. Люблю вот такие простенькие харчевни. В Париже, в Латинском квартале, у меня была хорошая знакомая. Содержательница съестной лавки. Дородная добрая нормандка. Как достану денег, сразу, чтоб не профурить, отдаю ей всё. Потом целый месяц хожу к ней есть. Случалось, и гостей приводил.
— Как вы попали в Париж?
— Ха, эмигрировал, конечно. Там, юноша, жилось мне неплохо.
— И всё-таки вернулись в Россию.
— Да, знал, что турнут в ссылку, и всё-таки вернулся. Наше место здесь. С русским народом. Я из дворян, из знатной семьи, но душа мужицкая.
Явился половой, и Сомов принялся за еду.
— Так о чём же вы хотели поговорить? — сказал Николай.
— Я, молодой человек, ценю талантливых людей. Вы, конечно, талант. Может, даже гений. Не брыкайтесь, мне со стороны виднее. Я… — Сомов засунул в рот слишком большой кусок хлеба и смолк. Торопливо жевал, торопливо хлебал щи, низко наклонившись к тарелке. Потом разогнулся, вытер рукой бороду. — Я, Федосеев, слежу за вами. Хорошо вы начинаете. Молодёжь липнет к вам. Кстати, Григорьева не вы увели от меня?
— Никого я не уводил.
— Это хуже. Попадёт к болтунам — испортят. А паренёк способный. Ходил всё ко мне и вдруг пропал. Подберите, если наткнётесь. Вы что, марксизм проповедуете? Не озирайтесь, не озирайтесь. Такой гул — никто не услышит. — Сомов опять приналёг на еду.
— У профессора не бываете? — спросил Николай.
— Нет, — сказал Сомов. — Мне там делать нечего. Тогда Каронина искал, потому и забрёл. — Он выхлебал щи и подвинул к себе другую тарелку. — Ах, хороший рубец! С душком. Я, как медведь, люблю мясную пищу с порочным запахом. — Быстро управившись с рубцом, он очистил кусочком хлеба и пальцем тарелку, кусочек съел, а палец облизнул и вытер о штаны. — Ну вот, теперь можно жить. Это хорошо, Федосеев, что тянете молодёжь к марксизму. Марксизм стоит того. Единственно серьёзная ныне социальная теория. Сейчас ей нечего противопоставить. Но я не всё приемлю в этой теории. Она стирает личность. Выкидывает из истории героя. Тут я протестую. Как ни крутите, а событиями правит герой. Вёз него ослепнем во тьме. Станем кротами. России нужен герой.
— Какой? Такой, какого кличет Михайловский?
— Хотя бы.
— Такие герои бессильны, как и сам Михайловский. Были подлинные герои, гиганты. Были настоящие Прометён. Желябов, Перовская, Халтурин, Мышкин, Ульянов. Что они изменили? Сгорели, а тьма и не дрогнула. Вернее, дрогнула, но тут же сомкнулась ещё плотнее.