— Аня!
Анна была в шапочке, в шубке, и лицо её розово пылало из-под белого заиндевевшего меха.
— Ну идём, идём, — сказала она. — Замёрз ведь. Тебе куда?
— На Старо-Горшечную, к студентам.
— И мне туда же. Идём. — Она легонько дёрнула его вперёд.
Люди, обогнавшие их, когда они остановились, оглядывались, чего-то от этой встречи ожидая.
— Значит, кончились каникулы? — сказал Николай.
— К сожалению, кончились. Две недели сверх каникул захватила.
— Ты, говорят, в Царицыне была?
— Да, из Астрахани поехала в Царицын. Там у меня родственница. И знаешь, я нашла там интересную работу. Ты всё как-то в стороне держишь меня, а вот царицынские марксисты сразу ввели в центр круга.
— Там есть марксисты?
— Ну, может быть, не совсем чистые, с народнической примесью, а есть.
— Я думал, не вернёшься.
— Не вернусь? Почему? Что тебе подсказало?
— Интуиция.
— Солгала твоя интуиция. Не верь ей. Никогда не верь.
— Митя Матвеев не там? Не вернулся? Он ведь, кажется, из Царицына?
— Ах вот оно что! Милый, ты опять встревожился? Вторую историю сочинил. Тогда я в ссылку за ним бросилась, а теперь — в Царицын. Ты что это?
Митя чудесный человек, и мы с ним хорошие друзья, но тревожиться тебе нечего. Я с тобой. В Царицыно Митя не появлялся. Он уже в Петербурге. Я отправила ему письмо. Говорят, он имеет какую-то связь с Цюрихом. И с русскими женевцами. Может быть, вырвется за границу, и у нас с тобой будет там ещё один свой человек.
— Аня, зайдём к Саше Линьковой. Ты знаешь её?
— Знаю.
— Зайдём. Интересная девушка. Я тут сдружился с ней. Правда, она народоволка, но это не мешает нам. Завернём?
— Ну что ж, веди.
Они зашли к Линьковой, но, постояв две-три минуты в её чистенькой комнатке, выскочили, совершенно обескураженные.
— Что с ней? сказал Николай. — Почему она и присесть не предложила?
— Это у тебя надо спросить. Не так уж невинна, оказывается, ваша дружба.
— Святители! Мне и в голову ничего не приходило. Неужели она… Нет, этого не может быть. Так простодушно всегда принимала. Мне было тоскливо, а с ней становилось легче. Извини, я рассказал ей, что подавлен твоим отъездом.
Аня молчала. Они дошли до того дома на Старо-Горшечной, где жили друзья Николая, студенты университета.
— Может, зайдёшь? — сказал он.
— Нет, спасибо. Я к своим знакомым.
— Ты что, заподозрила меня…
— Ни в чём я тебя не заподозрила, — перебила она.
Он не отпустил её. Они вошли в сумрачный коридор, и Николай постучал в дверь, с которой свисали клочья истлевшего войлока. Никто не отзывался, но замка в петле не было. Николай приоткрыл дверь и увидел Лалаянца, сидевшего в пальто за столом среди комнаты и уткнувшегося в книгу.
— Можно? — спросил Николай.
Исаак вскинул голову.
— О, заходите, заходите, дружище! — сказал он, а заметив Анну, вскочил, выставил для неё стул с гнутой спинкой. — Пожалуйста, присаживайтесь. Извините, тут не прибрано, беспорядок, жильцов этого логова нет.
— Где они? — спросил Николай.
— Разбрелись, — сказал Исаак. — Меня вот книжка захватила, оставили почитать. Герцен. Извините, докончу главу, полстраницы осталось. Садитесь.
— Нет, мы, пожалуй, пойдём.
— Не выпущу, — сказал Исаак. — Скоро придёт кто-нибудь из жильцов. Подождите. — Он поставил Николаю свой стул, взял книгу и дочитал страницу стоя, — Всё, — сказал он. — Я свободен. Знаете что, дорогие? Слетаю-ка я в лавку, возьму чаю. Чайник есть, возьму у хозяйки кипятку, и мы погреемся.
— Ничего не надо.
— Не возражать. — Исаак надел шапку и вышел.
— Хитрец, — сказал Николай. — Оставил нас поговорить. Он считает, что я влюблён в Сашу Линькову, хочет, чтоб ты отвлекла меня. Тобой восхищён.
— Разве он знает меня? По встрече в молочной?
— Нет, видел тебя где-то на сборище, слышал, как ты говорила.
В комнате было холодно, и они не садились, топтались у стола, окружённого со всех сторон неприбранными койками.
— Неустроенно живут, — сказала Аня.
— Как и другие студенты, — сказал Николай. — У тебя упало настроение? Я огорчил тебя?
Она подошла к нему поближе, взяла его руку,
— Ты совсем застыл. Пальцы как лёд. У тебя нет перчаток?
— Полно. Валяются под диваном. Лайковые. Не к моей одежде. И не к норе.
— Что у тебя в свёртке?
— О, великая ценность! Первый том «Капитала» и «Происхождение семьи». Достал-таки. Энгельса из-за границы получил. На немецком языке. Теперь есть с чем наступать. «Капитал» на русском. Принёс друзьям почитать, а их вот нет. Оставлять нельзя. Исаак ещё но совсем проверен.
— Теперь он знает, что в вашем кружке?
— Знает, но ещё не догадывается, что у нас не один кружок.
Аня взяла книги, развернула их, просмотрела, завернула по-прежнему и положила на стол.
— Пусть рука отдохнёт, — сказала она. — Боишься, что Исаак увидит?
— Я иногда забываю книги у друзей, теряю.
А эти вещи стоят всей нашей библиотеки. Теперь мы вооружены, можем смелее драться с народниками.
— Ой, я ведь с речью выступала! — оживилась Аня. — Послали меня царицынские товарищи в Борисоглебск, и я попала в тамошний кружок. Слушала, слушала и выступила. И знаешь, даже не верится, разбила наголову ссыльного писателя! Старостина. Он умилялся жизнью хлебопашца, говорил о «правде-истине», которую несёт общинный мужичок. И я набросилась на него. Вы, кричу, не знаете деревни и пишете о ней лампадным маслом! И пошла, и пошла. Набралась я около тебя, напиталась, и вот всё это прорвалось, и слова летят сами собой, и все притихли, слушают, а потом подошли, окружили, стали расспрашивать. Да! Познакомилась я с Пешковым. Ты прав — интересный парень. Мы разговорились, ему там не весело, давит уездная глушь, не хватает книг…
— Постой, постой. Он в Борисоглебске?!
— Да, на Грязе-Царицынской дороге.
— Что он там делает?
— Работал на товарной станции. Охранял брезенты, чинил с бабами мешки, читал Гейне. Его как раз решили перевести весовщиком на станцию Крутую, и он замышлял собрать там «кружок саморазвития», просил у меня книг, и я потом посылала ему на Крутую политические брошюры.
— Вот это да! Аня, чудо моё! Ты, оказывается, хорошо там поработала. — Он поцеловал её. Она обняла его и, расстегнув шубку, укутала в мягкий тёплый мех.
— Мне кажется, ты всё время мёрзнешь, — сказала она. — Давеча увидела твою согбенную спину, и сердце сжалось.
— Скажи, я не огорчил тебя? Неужели ты и впрямь подумала, что у меня с Сашей Линьковой…
— Перестань. Я о другом подумала. Ты совершенно бесхитростный. Всегда будешь попадать в неприятности.
— А ты остерегай.
— Мы редко бываем вместе, я не могу уследить. В прошлом году отпустила к Сомову — попал под суд.
— Нам не надо разлучаться. Закончишь институт — обвенчаемся. Правда?
— До этого ещё далеко. Давай лучше сейчас почаще встречаться.
— Приходи ко мне. И не будем скрываться. Раньше я избегал насмешек наших Рахметовых и базаровых, а теперь готов с ними схлестнуться, поспорить. Да, я хочу цветов! — Он вырвался из моховых пол и зашагал по комнате. — Нам нужны цветы, нужны! Нужна радость, нужна нежность. В революции угрюмые люди опасны. Угрюмые люди могут создать только казарму, а не социализм. Вот в марте будем готовить программу. Есть о чём поспорить.
В марте, в дневное время, когда студенты, поглядывая на солнечные окна аудиторий, с трудом слушали обесцвеченные весной лекции, Николай уединённо работал в своей комнатушке, а к вечеру у него начинался приём гостей. Он уже прошёл школу малых потребностей и мог неплохо кормиться своими уроками. Покупал он только хлеб, воблу, сахар и чай.
Чай — прежде всего. Чай облегчал работу. Чай укреплял дружбу. Чай придавал докладам и рефератам разговорную форму. Чай вносил в товарищеские отношения простоту.