— Аня, где бы нам найти дачу?
— Дачу? Ты что это?
— Ну, не дачу, а просто сельскую квартирку. Надо нам забраться на лето в деревню. Будем печатать Энгельса и Каутского. Санин будет переводить, Скворцов — редактировать, а мы с тобой печатать.
Ягодкина возьмём, можно ещё кого-нибудь. Я познакомился с наборщиками, обещают достать шрифт. Нужно надёжное укрытие. У тебя ничего нет на примете?
— Надо подумать. Хочешь на Каспий? К моим родным?
— Нет, надо найти местечко под Казанью.
— Тут у меня нет знакомых… Ой, есть, есть! В Ключищах живёт моя подруга. Земская акушерка. Снимает целый домик да ещё флигелёк.
— Чудесно, Аня, это чудесно!
— Тише.
— Аня, ты съездишь к ней? А?
— Съезжу, съезжу.
— Знаешь, у меня намечается ещё одна большая работа. Я ведь в программной комиссии. Возложили на меня теоретическую часть. В мае должен представить проект. Стал изучать крестьянский вопрос и залез в дебри. Захватила история русской общины. Появились кое-какие мысли. Кажется, стоящие. Ворочаются, не дают покоя. Эх, если бы вышло с этими Ключищами!
— Думаю, выйдет.
— Аня, мы заживём чертовски интересно. Тишина, уединённая работа, общение с мужиками. И цветы. Полевые цветы! Давай выпьем бутылку портера.
— Ты получил за уроки?
— Да, получил.
— Возьми лучше конфэт. Я буду с подругами. Вон там, в том углу.
У буфета Николай столкнулся с юным Христом из духовной академии. Он стоял у стойки с портерной бутылкой и кружкой.
— Честь имею, — сказал он, слегка наклонившись. — Ну как, воины? Не вырвали ещё победного венца из рук олимпийцев?
— Никак не можем добраться до Олимпа. — Николай попросил у продавца фунт конфет и повернулся к юноше с бородой. — А вы всё ещё с Буддой живёте?
— Да, с ним спокойнее.
— Желаю счастливого сна. Не пробуждайтесь.
— Пакетиков нет, — сказал продавец. — Позволите подать в тарелке?
— Не возражаю.
— Не хотите ли портера? — сказал бородатый юноша.
— Спасибо, не хочу. — Николай взял тарелку с конфетами и пошёл к девицам, но его остановил Ягодкин.
— Появился Ульянов. Там он, в маленькой комнате.
В маленькой комнате Ульянова не оказалось. Не оказалось его и в других.
— Ушёл, — сказал Ягодкин.
— Что же он так скоро покинул вечеринку? — сказал Николай.
Они стояли у стены в большой комнате и гадали, почему так поспешно ушёл Ульянов.
— Может быть, хотел посидеть за шахматами, а тут вон какая сутолока, — сказал Ягодкин. — А может быть, просто приходил внести пятьдесят копеек. Любовь-то Александровна, оказывается, приходится ему тёткой. Узнал от неё, что собираем деньги для ссыльных, и пришёл.
— Что-то ему тут не понравилось. Жалко. Не удалось увидеться.
— Да ты, наверно, его заметил. Такой плотный, небольшой, в тёмном пиджаке. Жилетка, белая рубашка, вместо галстука — шнурок с кисточками. Волосы короткие, мягкие.
— Нет, не видел такого.
— Кого это собрался угощать?
— Пожалуйста. — Николай протянул тарелку.
Ягодкин взял конфету, развернул её и вдруг ударил себя ладонью по лбу.
— Что ты? — сказал Николай.
— Вспомнил те слова: «Опустивший со мною руку в блюдо, этот предаст». Не оказаться бы мне на месте Иуды.
— Не болтай.
Подошли университетские студенты — Санин, Сычев и Выдрин. И с ними Петрусь Маслов. Николай всем предложил конфет. Санин презрительно отмахнулся, остальные трое взяли по конфете.
— Ну, теперь и не поймёшь, кто предаст, — сказал Ягодкин.
— Да хватит тебе болтать, — сказал Николай.
— А что такое? — спросил Санин.
— Есть нехорошая примета, — сказал Костя.
— Опять какую-то чушь городите.
— Предателей заранее надо закалывать, — заявил Выдрин.
— О, этот опять за кинжал! — сказал Ягодкин. — Откуда в тебе такая прыть? Ты даже кролика не убьёшь.
— Могу и тебя прикончить, если понадобится.
— Ну, троичане, троичане! — вмешался Николай. — Так недалеко и до скандала. Сычев, уйми своих земляков.
Сычев, толстый, стянутый тесным студенческим сюртуком, взял земляков под руки.
— Пошли, выпьем по бутылке пива, — сказал он и повёл их к стойке.
— Надо этого Выдрина спихнуть Сабунаову, — сказал Санин. — Марксиста из него не получится. Романтическая дурь в голове. Ищет приключений. Авантюрист, кажется.
— Никакой он не авантюрист, — сказал Маслов. — Просто парню не терпится драться. На баррикады бы его. Когда-нибудь пригодится. Из таких отчаянных выходят неплохие революционеры-бойцы.
— Никогда, — сказал Санин. — Никогда ничего толкового из таких не выходит. Вот ты — это да. Хорошим будешь бойцом. Казак.
Маслов покраснел, оскорблённый. Он считал себя теоретиком, будущим Плехановым. Всегда старался казаться интеллигентом, писал стихи и стыдился своего простого казацкого лица, полнокровного, круглого. Он хотел быть топким, даже тощим, как Санин, и злился на своё несокрушимое здоровье.
Они все были слишком молоды, и во многих сквозь раннюю серьёзность проглядывало забавное ребячество. Только Николай, самый юный из них, утратил всякую детскость.
— Время покажет, кто на что способен, — сказал Маслов.
— Да, время всех проверит, — согласился Санин. — Ты что, Николай, к девицам с конфетами-то? Ступай, ступай, кавалер. Не задерживаем.
Аня стояла в углу с Полей и Соней. Обе неразлучные подруги были в белых батистовых блузках и чёрных юбках, падающих на носки красных сапожек.
— Где ты запропал? — спросила Аня.
— Задержали друзья. — Николай с шутливой торжественностью преподнёс девицам тарелку с конфетами. — Избавьте меня от этой деликатной ноши, а то я таскаюсь с ней, смешу наших рахметовых. Поля, поздравляю. Ты распалила даже неприступных философов. Соня, кажется, слушала стихи Надсона?
— Да, слушала.
— И как?
— Надсон никогда меня не трогал. А тут какой-то студентик читал так трагично, что всем было стыдно за него. — Соня запрокинула голову, завела глаза и протянула руку вперёд. — Пусть яд безжалостных сомнений в груди истерзанной замрёт, — продекламировала она дрожащим голосом и засмеялась. — А Чирикову все хлопали. Он прочёл сатирическую оду нашему Александру.
— Чириков? — спросил Николай. — Откуда он взялся?
— Он теперь в Нижнем, приехал навестить Казань. Подождите-ка, он, кажется, ещё здесь. — Соня осмотрелась и показала рукой на группу студентов, окруживших Чирикова. — Евгений! — крикнула она. — Можно вас на минутку?
Чириков подошёл, поздоровался с курсистками, снисходительно-добрый, такой же небрежно-элегантный и длинноволосый, каким был два года назад. Поговорив с Соней, он глянул на Николая и удивлённо вздёрнул брови.
— О, и вы здесь? Здравствуйте, здравствуйте. Как ваши дела? Впрочем, можете не отвечать. Слышал о вас в Нижнем. И ещё кое-где. Становитесь известным на всю Волгу.
— Нечем мне быть известным, — сказал Николай. — Исключили из гимназии — вот и всё, чего добился.
— Ну, не скромничайте. С Колей Мотовиловым не переписываетесь?
— Потерял я его. Жил он в Пензе, потом куда-то его перегнали.
— Да, разбросали пас.
— Вы все в низовьях Волги мотались?
— Да, там.
— Из казанцев кого-нибудь встречали?
— Со многими встречался. Между прочим, под Царицыном столкнулся с Пешковым. Знаете такого?
— Знаю.
— Он вас хорошо вспоминает. Один раз, говорит видел, а запомнил на всю жизнь.
— Говорят, вы в Астрахани побывали у Чернышевского?
— Да, побывал.
— Как он себя чувствует?
— Плохо. Долго не проживёт. Скоро осиротеем. Ну, извините, мне надо повидаться с друзьями. Прощайте.
— Вот он какой, Чириков, — сказала Аня, когда он отошёл.
— Будущий Златовратский, — сказала Соня.
Николай показал кивком на стойку.
— Посмотрите, кто там стоит с бутылкой портера?
— Буддист? — сказала Соня.
— Он самый. Давно уже пьёт. Один. Буддийская отрешённость. Стоит и мудро усмехается. Мы кажемся ему ничтожными суетливыми букашками.