— А вы радуетесь, — сказал Иванов. — Приветствуете капитализм. Да понимаете ли вы, что это чудовище, если его не остановить, поломает весь русский уклад, расшатает нравственность, уничтожит народные традиции и обычаи. Погубит наш национальный быт — всё, что мы пронесли через века, что приобрели на своём историческом пути.
— Николай Иванович, — сказал, отойдя от окна, Николаев, — вы думаете, им это дорого?
— Да, дорого! — сказал Федосеев, шагая по комнате. — Гусли, пастуший рожок. «Коси, коса, пока роса». Чудесные русские пословицы, протяжные печальные песни. Замшелая водяная мельница. Всё это нам тоже, как и вам, дорого. И всё это действительно со временем исчезнет, и мы пожалеем, взгрустнём. Не только мы. Найдётся какой-нибудь милый чудак, которому и в середине двадцатого века вздумается вернуть хороводы и девичьи венки из цветов. Он взмолится, возопит: «Люди, давайте восстановим утраченную красоту!» Но современники его не услышат — кругом гул машин. И не поймут, потому что откроют красоту в чём-то другом. Социальный процесс необратим. Назад хода нет. И как ни отмахивайся от капитализма — никуда от него не уйти. Он пронизал всю русскую хозяйственную систему. Он шагает и действительно ломает всё на пути. Нам остаётся только объединиться и принять его вызов. Иначе он всех нас передавит. По одному. Вам пора бы изучить его повадки. Кругом фабрики. Не заглядываете?
Никто не отвечал. Николаев опять стоял у окна, отвернувшись. Иванов задумчиво постукивал карандашом по столу. Ягодкин и Сергиевский сидели на диване и давно уже о чём-то перешёптывались, как будто весь этот спор не задевал ни того, ни другого. Удивительно, как скоро они сблизились. Что их объединило? Сергиевский, свободно откинувшись на спинку дивана и сомкнув руки на колене, играл большими пальцами, улыбался и поглядывал то на Иванова, то на Николаева. Очевидно, он не разделял взглядов своих старших товарищей. Красивый, смуглый, с короткими курчавыми волосами, обтянутый новым серым сюртуком, он смахивал на молоденького офицера из бедной дворянской семьи.
— Ну что ж, Николай Иванович, — сказал, обернувшись, Николаев. — Идёмте?
— Да, идём, — сказал Иванов, очнувшись от раздумья. — Спасибо, господа, за приём.
— Извините, — сказал Федосеев, — мы ещё тут не обжились.
— Николай, вы остаётесь? — сказал Иванов.
— Да, я посижу, — сказал Сергиевский.
— Дело ваше. До встречи, господа.
Ягодкин проводил гостей до прихожей, помог им одеться и вернулся.
— Как думаете, не обиделись? — спросил он Сергиевского.
— А на что им обижаться? — сказал тот. — Спор был деликатный.
Ягодкин повернулся к Федосееву.
— Оказывается, Николаев-то хорошо знал Чернышевского.
— Да что ты?
— Вот Николай мне сказал.
— Да, это близкий знакомый покойного, — сказал Сергиевский.
— Расскажите, где он с ним встречался, — попросил Федосеев.
— Он ишутинец. Судился по делу Каракозова. Попал в Сибирь. На каторгу. С Чернышевским встретился на Александровском заводе. Вместо там работали, потом вместе отбывали ссылку в Вилюйске.
— Интересно было бы с ним поговорить о Николае Гавриловиче, — сказал Федосеев. — Думаете, не обиделись?
— Конечно, не обиделись, — успокоил Сергиевский. — Ещё не раз поговорите. Николай Иванович может вам кое в чём помочь. У него тут широкие связи. Всё знает. И о вас ещё вчера разузнал. Я тоже про вас слышал. Вы ведь люди известные. Когда-то на всю Волгу дело завернули. Хорошую дали закваску. Сейчас многие из ваших разворачиваются.
В Поволжье больше казанцы действуют.
— Расскажите, расскажите, — сказал Ягодкин и, взяв Федосеева за руку, усадил его на диван. — Послушаем, Николай — человек сведущий.
— Вы, значит, тоже Николай? — спросил Федосеев. — Можно запутаться. Всё Николай да Николаевы. Пожалуйста, поведайте, что делается вокруг. Вы, кажется, наш?
Сергиевский начал с себя. Он ведёт владимирский народнический кружок, а сам давно тянется к марксизму, но не к кому присоединиться. О Николае Федосееве он слышал ещё в то лето, когда вскрылось большое казанское дело. Тогда он, владимирский гимназист, много думал о бывшем казанском гимназисте, который руководил марксистской «организацией. Очень рад он этой неожиданной встрече. Да, он охотно расскажет всё, что знает. В Нижнем действуют марксисты Скворцов, Лалаянц, Григорьев и какая-то Софья Григорьевна (— Соня! — сказал Федосеев, толкнув локтем Ягодкина). В Казани тоже есть сильный кружок, и там часто бывают Лалаянц и Григорьев. В Самаре работают Владимир Ульянов (— Ты слышишь, Костя!), Алексей Попов и Марк Елизаров.
В Москве, в квартире писателя Астырева, куда Сергиевского ввёл Златовратский, собираются видные народники, но там появляется и петербуржец Бруснев, сколачивающий, видимо, социал-демократическую группу (—Прекрасно! — ликовал Федосеев). Во Владимире безраздельно царит народнический дух, но пусть прибывшие марксисты не унывают — и здесь они найдут кое-что интересное: в тот день, когда они выехали из Петербурга, владимирский кружок направил в местечко Никольское Василия Кривошею, который должен будет связаться с ореховскими рабочими. Кривошею удалось пристроить письмоводителем к полицейскому надзирателю, и его появление в рабочем местечке, где интеллигенту просто нечего делать, не вызовет никакого подозрения.
— Блестяще! — сказал Федосеев. — Кто же это придумал?
— Николай Иванович. Он и подыскал Василию службу. Он да Сергей Шестернин, секретарь окружного суда, тоже член нашего кружка.
— А где вы собираетесь? — спросил Ягодкин.
Сергиевский встал, подошёл к окну.
— Чаще всего вот тут, — сказал он, показав пальцем на домик с каменным белёным низом.
— Вон что! — удивился Ягодкин. — Выходит, и Златовратский с вами?
— Нет, он перебрался в Москву. Тут осталась его сестра, у неё и собираемся.
— Чудесно! — сказал Федосеев. — Всё складывается хорошо. В Самаре — Ульянов, в Москве — Бруснев, в Нижнем и Казани — друзья. До Волги далеко, а в Москву когда-нибудь можно будет вырваться. Хоть на денёк. О делах Бруснева мы узнали, Николай, ещё в тюрьме. По выходе хотели встретиться, но увидеться не удалось ни в той, ни в другой столице. А связаться с ним просто необходимо. И с Кривошеей надо познакомиться. Поможете, Николай?.. Отлично! Костя, чаёк, чаёк надо сообразить. Посидим, потолкуем с нашим дорогим гостем. Пора нам пускать кухонное производство. Каково состояние нашего капитала? Ну-ка, проворь, казначей.
Ягодкин вынул из кармана купленный в Петербурге сафьяновый бумажник и открыл его.
— Да, тонковато, тонковато, — сказал он. — Шесть с полтиной.
— Ничего, — успокоил Федосеев. — Можно начинать производство. Деньги — товар — деньги. Прибавочная стоимость. Кухня у нас великолепна, будем печь пирожки и торговать. Так, что ли? Завтра пойдём искать работу.
— К Иванову надо обратиться, — посоветовал Сергиевский, — Или к Шестернину. Они помогут.
— Вот завтра и пойдём в окружной суд, — сказал Федосеев. — Познакомите пас с Шестерншшм. А сегодня мы займёмся бытом. И отправим друзьям письма. Кухню, Костя, я беру на себя. Пойди закупи харчи. На первый случай — хлеба, чаю и сахару.
— Я схожу, — сказал Сергиевский. — Вы ещё не знаете, где какие лавки. — Он кинулся одеваться, но Николай задержал его.
— Возьмите деньги.
— У меня есть, — сказал Сергиевский.
— Оставьте их в своём кармане. Попросим взаймы, когда понадобится.
Сергиевский взял у Ягодкина полтинную монету и убежал в лавку.
— Вот так, Костя, — сказал Федосеев. — С места в карьер. А мы боялись тишины.
2
Дом Латендорфа на Большой Ильинской оживился. Молодые владимирцы, собиравшиеся у сестры Златовратского, всё чаще пересекали улицу наискосок и забегали к жильцам добродушного немца, а их, этих жильцов, становилось всё больше и больше. Приехала, не выдержав разлуки с «крестовскими» друзьями, Мария Германовна. Приехал, освободившись и уже побывав у отца в Костромской губернии, Алексей Санин. Приехала Софья Григорьевна из Нижнего. Последнюю казанцы встретили как свою юность. Она, волжанка, давно отсидевшая небольшой свой срок и вернувшаяся в родные места, часто встречалась с бывшими студентами, курсистками и гимназистами. Она привезла прошлое, привезла время, отнятое у её друзей одиночными камерами.