— Что? — сказал, очнувшись, Беллонин. — Вам, собственно, что надо?
Шестернин, чтобы не загубить разговора с землемером, оставил знакомого канцеляриста и, перенеся стул, сел рядом с Федосеевым.
— Это мой друг, — сказал он. — Хочу вас познакомить поближе. Николай Евграфович — хороший педагог.
— Так что вас интересует? — уже мягче сказал Беллонин, всматриваясь в незнакомца.
— Меня интересуют эти владения, — сказал Федосеев, показав пальцем на карту. — Не мельчают ли с течением времени земельные участки?
— Да, в нашей губернии мельчают. В восемнадцатом веке вот этот участок принадлежал одному помещику, в середине девятнадцатого — двум, а в прошлом году я закрепил его межеванием за девятью владельцами.
— Они, конечно, не помещики?
— Понятно, не помещики. Мелкие промышленники, деревенские лавочники, скупщики.
Федосеев посмотрел на Шестернин.
— Понимаете? Даже земельные карты отражают проникновенно капитала в сельское хозяйство. Девять торгашей на земле одного помещика. Новые хозяева.
Они и прикончат общину, задавят окончательно.
— Сергей Павлович, — обратился Беллонин к Шестернину, — вы хотите, чтоб этот человек обучал моих детей? Чему? Марксизму?
— Не бойтесь, — сказал Шестернин, усмехнувшись.
— А я и не боюсь. От времени детей не убережёшь. Как вас — Николай Евграфович? Так?
— Да, так, — сказал Федосеев.
— Вот что, Николай Евграфович, сейчас вы не нужны мне. Если хотите, в мае возьму вас в деревню.
На всё лето. Там вы и займётесь моими детьми. Устраивает?
— Согласен, — поспешно ответил Федосеев.
— Хорошо. Понадобитесь — позову. Всего доброго. Я работаю, джентльмены.
Джентльмены вышли в коридор.
— Это превосходно! — загорелся Федосеев. — Провести лето в деревне! Нет, вы понимаете, что это значит? Это как раз то, что нужно. Мне ещё не хватает живых фактов, живой крестьянской среды. Прекрасно складывается. Только уладит ли землемер с полицией? Могут запретить мне выезд. Гласный надзор — не шутка.
— Ничего, Беллонин всё утрясёт. Я рад, что так удачно получилось. Занимайтесь теперь своим делом. Хватит здесь строчить.
— Но до мая ещё полтора месяца. У нас нет денег, и я должен ходить сюда, всё-таки заработок. Буду строчить. Сегодня, правда, сидеть больше не смогу — такая радостная неожиданность! Слушайте, Сергей Павлович, а как там наш Кривошея?
— Укореняется, уже связался с рабочими, собрал вокруг себя человек десять, читает. Я передал ему ваши книги.
— Мне необходимо с ним познакомиться. Немедленно! Сведите, пожалуйста.
— Нельзя, Николай Евграфович. Нельзя вас подвергать такой опасности. За вами сейчас смотрят во все глаза. Вот попривыкнут, поверят, что не такой уж страшный, ослабят слежку, тогда и свяжем вас с Ореховом. Познакомим с Василием. А пока руководите заочно. Что передать ему?
— Пусть хорошенько всматривается в людей. Не может быть, чтобы на фабрику Морозова не засылали филёров. Ни в коем случае не допускать непроверенных. Осторожность, строжайшая конспирация!.. И пусть не спешит, не заскакивает вперёд.
— Хорошо, всё передам. До вечера.
Проходя по швейцарской, Федосеев увидел среди безработных писарей Алексея Санина. Тот сидел в углу, нагнувшись к книге, положенной на колени. На него больно было смотреть, худого, в потрёпанном студенческом сюртуке. Нет, пожалуй, по сюртук вызывал эту болезненную жалость, даже не худоба, не тонкая длинная шея, а та обречённость, с которой ждал парень случайного заработка. Николай подошёл к другу вплотную, постоял с минуту, потом тронул его за плечо. Алексей вскинул голову.
— Что такое? — сказал он, ещё не поняв, кто перед ним.
Николай улыбнулся.
— А я думал, ты ждёшь просителей.
— Да, жду.
— Так у тебя их отбили коллеги. Ты совсем забыл, где сидишь.
— Книга отвлекла.
— Идём, и больше сюда не ходи. Хватит и того, что я здесь торчу. У меня всё-таки привилегия — у стола сижу. В мае еду в деревню, освобожусь от переписки, а пока буду строчить за двоих.
— Едешь в деревню?
— Да, землемер берёт меня гувернёром.
— Смеёшься?
— Вполне серьёзно.
Швейцар небрежно кинул им на барьер старенькие пальто и шапки и проводил их, вольных служащих, презрительным взглядом.
Таял снег, площадь была грязна, и они обходили её, шагая друг за другом вдоль длинного здания губернских присутствий.
— Значит, уезжаешь? — сказал Санин.
— Вероятно, уеду.
— Тогда передашь мне свою привилегированную работу, иначе нам придётся здесь голодать.
— Передам. Проживёте. Ягодкин имеет теперь уроки, и я, может быть, смогу что-нибудь посылать. Землемер, наверно, будет платить мне порядочно.
— Повезло тебе. Увидишь злополучную русскую общину.
У Дмитриевского собора Николай остановился и. стал смотреть на высеченные из камня изображения.
— Глянь, — сказал он, — вот Всеволод с сыном. И преклонённый народ. Не стена, а летопись. Велика цена этому собору. Мы живём среди бесценных памятников древности. Владимир, Боголюбово, Суздаль. Неужели всё это с веками исчезнет?
Санин уже шагал дальше. Федосеев догнал его, и у белого губернаторского дома, где было сухо и чисто, они пошли рядом.
— Видел сейчас одно судебное дело, — сказал Николай. — Сотни и сотни осуждённых крестьян. И за что? За оскорбление его императорского величества. Видимо, уж нет мочи молиться на царей. Столько в народе накопилось злобы, что она вот-вот прорвётся вулканом. Гигантская сила. Думаю, в годы революции придётся даже сдерживать эту злобную силу, чтобы не разрушить то, что необходимо сохранить.
— Что именно? Не соборы ли?
— Да, необходимо сохранить и соборы, и многое другое, что создала трудовая Русь.
— Ну, начинается поэзия. Уволь, братец. Не выношу этой мишуры.
— Алексей, ты всё заметнее сужаешься. Есть в тебе что-то скворцовское.
— Это я уже слышал, можно не повторять.
С площади они свернули на Нижегородскую и дальше шагали молча.
Обнажившаяся булыжная мостовая гремела под колёсами тяжёлых телег и лёгких пролёток, из-под крыльев летели брызги жидкой грязи. Впереди у каменной монастырской стены стояла партия арестантов, а на другой стороне улицы толпились чем-то поражённые горожане. Друзья, мгновенно забыв свою размолвку, переглянулись и прибавили шагу. Когда они, перебежав улицу, очутились в толпе горожан, к арестантам подъехала телега, и конвойные взвалили на неё человека в сером суконном халате. Собственно, это был уже не человек, а труп, что выразительно изобличала рука, упавшая с телеги. Пересыльная тюрьма, где партию ждал ночной отдых, находилась недалеко за городом, но этот арестант не дошёл до неё. Конвойные, спокойно завалив его в дроги, погнали партию дальше, бодро покрикивая: «Но отставать! Не растягиваться!»
Видеть несчастье страшнее, чем переживать ого. Федосеев сам прошёл тяжелейший полуторамесячный этапный путь, но только сейчас по-настоящему прочувствовал весь ужас арестантских переходов.
Мария Германовна перепугалась, встретив ого в сенях, когда он поднимался по лесенке.
— Что с тобой, Коля? Заболел? Что случилось?
— Ничего. — Он прошёл в дверь, оставив в сенях Алексея.
В большой комнате сидели на одном диване Ягодкин, Сергиевский и незнакомый юноша в студенческом сюртуке. Все трое читали. Сергиевский поднялся и подвёл студента к Федосееву.
— Николай Евграфович, это мой брат. Михаил. Исключён из университета. За беспорядки.
— Поздравляю. — Федосеев пожал Михаилу руку. — Значит, бунтуете?
— Отбунтовал, — ответил за брата Николай. — Выдворен из Москвы. Будет теперь с нами. Примем?
— Разве меня надо спрашивать? — сказал Федосеев.
— А кого же? Болышшство наших к вам перекочевало, остальные — к Иванову. Дом Златовратского опустел. Кстати, нам надо там собираться. Здесь опасно. Иванов разузнал, что квартира ваша под прицелом. Уже идут донесения к Воронову.
— К Воронову? — спросил Ягодкин. — Кто это такой?