Часть третья
1
Его уже три зимы везли куда-то по санным и железным дорогам. Менялись конвойные унтер-офицеры. Одни сдавали его вместе с вещами начальству и, получив квитанцию, возвращались домой, другие принимали и везли дальше, покупая в пути ему еду и занося расходы в шнуровую тетрадь. На ночь загоняли его в этапную избу, где всегда встречал сумасшедший Макар. Сегодня, подходя к двери, Федосеев подумал, что умалишённого в избе нет, но тот всё-таки встретил у порога.
— Ваше императорское величество, занимайте вот эти нары, — сказал Макар.
— Господа, прибыл спаситель! — объявил он, и на нарах поднялись из-под шуб заспанные невольники. Короленко громко зевнул и принялся расчёсывать гребёнкой густую бороду. Юхоцкий, заросший от ушей до шеи чёрной щетиной, протёр глаза, слез с нар и подошёл к прибывшему.
— А, голубчик, опять попался? Ну, мы тебя доконаем. Братва, тряхнём этого аристократика?
— Не трогайте его! — заступился Моисеенко. — Николай Евграфович, идите сюда, мы не дадим вас в обиду. Садитесь, — Моисеенко, представлявшимся великаном, оказался маленьким и щупленьким. — Знакомьтесь, Николай Евграфович. Это Старков, из «Союза борьбы», друг Владимира Ильича.
— Братцы, погибаю! — закричал Макар и, вскочив на нары, нал на колени перед Короленко. — Верни меня из сна, Галактионыч, сними чары, сними-и-и-и! — завыл он. А в избу вошёл мальчик-подросток, сын этапщика.
— Кто тут Федосеев? — спросил он. — Вам письмо из Архангельска. Марию Германовну арестовали, — Мальчик протянул распечатанный конверт. Федосеев схватил письмо, прочитал. Да, Машу снова посадили. О, только этого ещё не хватало! Никогда теперь её не увидеть… Нет, это сон, надо проснуться! Не хватает сил. Друзья, помогите, толкните, встряхните. Ага, сон сам исчез. Маша сидит ещё во Владимире, в соседней камере. Её высылают. Завтра отправляют в Архангельск. Надо прорваться к ней, успокоить. Почему так изменились владимирские надзиратели? Почему не пускают в соседнюю камеру? Маруся, родная, крепись! Нет, она не слышит. Притихла за стеной. Что, если наложила на себя руки? Господи, да ведь её давно отправили в Архангельск. И ты не во Владимире. Это тоже сон. Напрягись, сбрось его.
Федосеев напрягся, дёрнулся всем телом, очнулся. Запутанный бесконечными дорогами и бесчисленными остановками, он не сразу понял, где находится. Приподнялся, глянул на оконные зарешечённые проёмы и по величине и форме мутно белевших прямоугольников установил, что он не в этапной избе, затерянной в вологодских лесах, не в сольвычегодской квартире, в которой около трёх лет прожил под надзором, не в губернском владимирском замке, куда его вернули из Вологодской губернии и где он второй раз сидел одновременно с Машей по новому делу, не и пересыльной бутырской башне, а в бараке красноярской тюрьмы.
Сон странно переплёл всё то, что было пережито в действительности. Только с Короленко и Моисеенко никогда не приходилось встречаться, но они ведь тоже проходили по вологодской этапной дороге и, конечно, бывали в той избе, где он, Федосеев, ночевал с сумасшедшим Макаром. Старков из «Союза борьбы» тоже реально существует. Вот он, рядом. Спит, свернувшись под шинелью. К сожалению, и Юхоцкий не призрак. И этот мальчик. Он живёт в вологодской деревне. И это ведь не во сне, а наяву принёс он в этапную избу письмо от Маши. Доброе, милое письмо, а не такое ужасное, какое приснилось. Бедная Маша, неужели и впрямь с ней что-то случилось в Архангельске? Почти на каждом этапе его встречали её письма, а в Красноярск до сих пор ни одно не пришло.
В бараке светлело. Николай Евграфович поднялся, оделся и тихонько, чтоб не разбудить товарищей, стал ходить по длинному проходу между коек. Какую тоску навеял этот жуткий сон! Что с Машей? Как она там живёт? Есть ли у неё хорошие знакомые? Поддерживают ли её старые друзья? Как они сами-то поживают? Сергиевский всё ещё держится во Владимире и, вероятно, не теряет связи с Ореховом. Шестернин, оказывается, побывал в Петербурге, познакомился с Владимиром Ильичем и его друзьями.
В Иваново-Вознесенске организован «Рабочий союз», который уже успел возглавить одну крупную стачку, и тут, конечно, не обошлось без помощи городского судьи. Маслов, Санин и Григорьев ухитрились выпускать в Самаре марксистскую легальную газету. Привет вам, дорогие друзья казанцы! Григорьев, говорят, арестован. Арестован и Скворцов в Нижнем. Ничего, всех не пересажают! Обнаружился Мотовилов! Выяснилось, что он перебрался из Пензы в Ростов-на-Дону и всё это время руководил рабочими кружками. Разворачиваются, разворачиваются русские марксисты. Прогремела тридцатитысячная петербургская стачка. Это была первая пролетарская гроза в России. Её раскаты услышал весь трудовой мир. А ты, Федосеев, сидел в эти горячие годы в глухом Сольвычегодске и в тюрьме. Что ты сделал? Только продвинул на несколько шагов вперёд свой исследовательский труд, который можно было бы уже закончить, если бы не постиг тебя литературный голод и не прекратился приток жизненной фактуры. Отстал, отстал, невольник. Но, пожалуй, ты чересчур скромничаешь. Разве твои письма в Нижний, в Самару, в Казань и Владимир не помогали друзьям-марксистам в работе? А полемика с Михайловским? Это была политико-философская битва. Твои письма главному вождю народничества шли не только к нему, но и в марксистские кружки — на вооружение товарищей по борьбе. Твоя революционная работа не обрывалась и в глухом Сольвычегодске. Ты скрывал это от следователей, но почему же перед собой-то не признаться?
— Доброе утро, — сказал Старков, который лежал теперь на спине, закинув руки за голову.
Федосеев подошёл к его койке.
— Доброго здоровья, Василий Васильевич. Выспались?
— А я уже давно за вами наблюдаю. Что так рано задумались?
— Сон плохой видел.
— Ну, это ерунда. Садитесь, поговорим. — Старков привстал, подобрал шинель, и Федосеев сел на край узкой железной кровати.
Проснулся на соседней койке Цедербаум. Едва приподнявшись, он сунул руку под подушку, достал обшарпанный плисовый кисет и начал скручивать цигарку.
— Вы ведь материалист, Николай Евграфович, — сказал Старков. — Неужели придаёте какое-то значение снам?
— А почему бы и нет? — сказал Цедербаум. Он подвинулся к спинке кровати, запихнул подушку под поясницу, откинулся и пустил вверх струю дыма. — Природа сновидений ещё не исследована. Вполне возможно, что человек, когда засыпает и выключается из настоящего, прощупывает каким-то чувством будущее. В нашей психике много тайн, и марксисты не должны от них отмахиваться. Маркс открыл экономические законы, рассмотрел нашу вещественную среду. Теперь очередь великого психиатра, который изучит человека изнутри.
— Юлий Осипович, — сказал Старков, — вы опять уходите вдаль. Поговорим о более простых вещах. Что делать с компанией Юхоцкого? Она ведь совсем обнаглела.
— Что делать? Презирать. Молча презирать. Николай Евграфович, не обращайте внимания на эти глупые сплетни. Юхоцкий просто завидует. Ему никогда не достичь вашей образованности, никогда не подняться до вашей мысли, — вот он и злится. Пытается столкнуть вас с занятой высоты. Но это ему не под силу.
— Я не занимал никакой высоты и не боюсь её потерять. Хочу только вернуться из ссылки чистым, чтобы снова взяться за дело. А Юхоцкий опорочит меня.
— Чем? В чём он обвиняет вас? В аристократизме? В том, что везёте в ссылку двадцать пудов книг? Экое преступление!
— Вы же знаете, что он пустил слух, будто я присвоил в дороге общие арестантские деньги.
— Этому никто не верит, — сказал Старков.
Проснулась, зашевелилась, закашляла и заговорила компания Юхоцкого в дальнем углу. Поднялся и её атаман. Шлёпая калошами, он прошёл в кальсонах и нижней рубахе к параше, а на обратном пути остановился около койки Цедербаума и попросил табаку. Юлий Осипович подал ему кисет. Юхоцкий свернул цигарку и закурил. Почесал заросшие чёрной щетиной щёки, посмотрел на Николая Евграфовича, усмехнулся.
— Ну что, староста? Не спится? Думаете, как накормить семейку?
— Нет, — сказал Федосеев, — размышляю, куда девать деньги.