— Чёрт, никак не подаёт, — сказал чернобородый. — Ждёт. Никто не подъедет — до вечера простоим тут. Кому теперича ездить-то? Такая погода. Мужики все на пашнях. Вам, господин, далеко?
— Хочу пройти по куленгским деревням, — сказал Николай Евграфович.
— Вот и хорошо. Подвезу. Может, крикнете ему, чёрту? Вас послушает.
Николай Евграфович поднял руку и помахал. Перевозчик повернулся и двинулся к задним перилам.
— Видали? — сказал чернобородый. — Пошёл отвязывать. Господам везде почтение. А мужика кто послушается? Вы не учитель?
— Нет, политический ссыльный.
— Вот оно что! За народ, значит, страдаете? Знаем, знаем. Жил у нас такой. Ребятишек учил, кормили его обчеством.
— Вы из какой деревни?
— Из Шеметовой.
— Это далеко?
— А вот сразу за Леной начинается деревня Челпаново, за ней — Толмачево. Так и пойдут они одна за другой. Наша — седьмая. Вы, видать, не бывали на Куленге-то?
— Не бывал.
— Посмотрите, посмотрите наше житьё-бытьё. Потом, может, книжку какую про нас напишете. Тут, говорят, провозили таких, что книжки-то пишут.
— Да, через Верхоленск провозили и Чернышевского и Короленко. Вы не читали их.
— Ну, куда нам! Я только численник читаю. И то с горем пополам. Зимой. Оторвёшь листок и сидишь с ним весь вечер.
Подошёл плашкоут. Мужик взъехал на него по дощатому настилу и слез с телеги. И показал рукой на речку, впадающую в Лену.
— Вот она, наша Куленга.
— Знаю, каждый день её вижу.
— И ни разу на ней не бывали?
— Пи раду.
— Пошто так?
Федосеев усмехнулся.
— А, понимаю, понимаю, — сказал мужик. Тоже несладкая жизнь-то выпала. Пройдитесь, пройдитесь, ничего страшного. Может, до нас доберётесь — заходите.
— А ваша фамилия?
— По фамилии не найдёте. У нас, почти все Шеметовы. Ищите Ивана Чёрного. Это моё прозвище, Вас-то как величать?
— Николай Евграфович.
— А меня Иван Иванович.
Плашкоут пересёк реку и приткнулся боком к причалу. Иван Иванович взял пустой мешок, встряхнул его и расстелил на телеге.
— Милости просим, — сказал он Николаю Евграфовичу.
Они сели на двуколку спиной к спине. Мужик стегнул лошадь вожжой, телега прогремела по дощатому настилу, съехала на берег и покатилась по пыльной деревенской дороге. Замелькали избы, амбары, ворота, заборы. Дома тут были крепкие, с тесовыми крышами, а окна — большие, с белыми ставнями и наличниками. Николай Евграфович вспомнил зажиточные трактовые сёла, тянувшиеся но этапной дороге от Иркутска до Качуга. Вспомнил и подумал, что крестьянство в Сибири живёт гораздо легче, чем в Центральной России. Пожалуй, так оно должно и быть. Здешние мужики не знали ни помещиков, ни крепостного права. А мощный капитал ещё не вломился в эту глушь, не разворотил деревни. Да, но земли-то здесь страшно неудобные. Одни горы.
— Вас докуда довезти?. — спросил Иван Ивано-
— А я и сам не знаю, где слезть.
— До нас доехать не желаете?
— С удовольствием.
— Вот и хорошо. Ночуйте у меня. Погостите.
— У вас песни-то поют?
— Только по большим праздникам. На гуляньях. Бабы, правда, и на пашнях голосят.
— А люди живут здесь, кажется, неплохо?
— Ближе к Лене — ничего. Река кормит. Всё-таки заработок. Погрузка, сплав, постройка паузков. А нас, куленгских, только тайга выручает. То белковать пойдёшь, то орехов добудешь. Иначе подати задавили бы. Вот пристал вчерась волостной, прижал за недоимки — пришлось свезти мешок орехов Купцову. Хорошо, что кедрач в прошлом уродил. У Купцова-то все амбары забиты орехами. Вздорожают — свезёт в Иркутск.
— Выходит, помогаете наживаться верхоленским купцам?
— А что поделаешь? Так уж заведено. Мы горбом живём, они — умом, хитростью. Вечно так будет.
— Так вечно не будет.
— Ждёте второго пришествия?
— Нет, революции.
— Переворота, значит?
— Да, переворота.
— Слышали. Этот говорил, который ребятишек-то обучал. Не верится. Царя, пожалуй, никому не свалить.
— Не верить, — конечно, не свалить. Вы народ, а народ сильнее любого царя, любого правительства.
— Слабее мужика никого нет.
— Ваша слабость — терпение. Перестанете терпеть — появится сила.
Иван Иванович молчал, задумавшись. Проехали одну деревню, другую, третью. Избы пошли беднее и чернее. Реже мелькали крашеные окна, чаще попадались покосившиеся ворота и погнившие заборы. Оставили позади ещё две деревни, потом миновали волостное и приходское село с белой синеглавой церковью, и вот показалась деревня Шеметово, раскинувшаяся по обеим сторонам Куленги.
Переехали по ветхому деревянному мосту через речку, и тут лошадь свернула к старой избушке, глядевшей на улицу двумя тёмными окошками.
— Добрались, — сказал Иван Иванович и соскочил с телеги.
Он вошёл в калитку и открыл замшелые тесовые ворота. Николай Евграфович взял мешочек с хлебом, прошёл во двор. Хозяин провёл его в избу.
— Вот тут мы и живём-поживаем, добра наживаем. Ребятишками ещё не обзавелись. Ждём первенца. Баба ходит тяжёлой.
— Вы недавно женились?
— Прошлым летом. Пошто так смотрите? Стар? Соха-то, Николай Евграфович, старит. Да и тайга достаётся. И чёрный я, а чёрные молодыми не бывают. Отдыхайте. Пойду коня выпрягу.
Николай Евграфович остался один. В избе пахло увядающей травой, настланной на некрашеный пол.
Под чистым, белым потолком летал и грустно жужжал лохматый шмель. Федосееву вдруг почему-то показалось, что он, вечный арестант и ссыльный, после долгих скитаний вернулся в свой родной дом и вот ждёт кого-то из своих близких — сестру ли, мать ли, а может быть, жену.
Во дворе послышался женский голос. Николай Евграфович глянул в окошко и увидел беременную молодуху в синем холщовом сарафане. Она стояла около хозяина, который держал за повод выпряженную лошадь а, глядя в землю, что-то тихо говорил — отвечал, видимо, на вопросы жены. Она сначала говорила тоже тихо, но потом вдруг закричала:
— Ирод проклятый! Ты что, по миру хочешь меня пустить? В доме ни копейки, а он пьянствовать задумал. Пропади ты пропадом со своей водкой! Керосина ни фунта, вчерась последний в лампу вылила.
— Но, но, раскаркалась! — прикрикнул хозяин. — Что надо, то и покупаю. Не твоё бабье дело! Иди, ставь самовар.
Женщина повернулась и быстро пошла в избу. Николай Евграфович встал, шагнул ей навстречу. Она остановилась у порога, вытерла ладонь о сарафан и протянула гостю руку, остро пахнущую полынью.
— Здравствуйте. Извините, грязная, я только что с пашни. — Она кинулась в кухню, загремела там посудой, но разговора не прервала. — Прополка замучила. Задавила нынче пшеничку трава. И откуда такая нечисть? Жибрей, осот, полынь. Хлебов и не видно.
Вошёл хозяин, вынул из кармана штанов бутылку, поставил её на подоконник.
— Вот и все орехи, — сказал он. — Бутылка зелья, остальное — на подати. Не ругайся, мать, один раз живём. Вот и гость у нас дорогой. Посидим, побалакаем. Слышь, мать, Николай Евграфович вроде нашего мученика. Помнишь, ребятишек-то учил?
— Как же, помню. Хороший был человек. Теперь, поди, на воле. Дай ему бог здоровья. Многих читать научил. Прошения мужикам писал. И про всё рассказывал.
Молодая хозяйка быстро вскипятила самовар, поставила его на стол, сняла крышку и вынула десяток сварившихся яиц, потом принесла миску творогу, нарезала ржаного хлеба.
— Вы уж не взыщите, угощать-то у нас нечем, — сказала она. — Мяса нет, бычка до осени оставили, корова стельная, вторую неделю не даёт молока.
Николай Евграфович положил на стол белую буханку.
— Вот как, — сказала хозяйка, — гость-то со своим хлебом. Ну, от хлеба отказываться грешно. — Она отрезала несколько ломтей от буханки. — Николай Евграфович, садитесь вон туда, в красный угол. Вот так.
— А где же святая посуда? — спросил Иван Иванович. Жена посмотрела на него, сходила на кухню, принесла три рюмки. Хозяин наполнил их, одну поставил перед гостем. — Ну, дай бог не в последний раз. Будем здоровы.
Николай Евграфович не оскорбил гостеприимства, от первой рюмки не отказался. Иван Иванович, проглотив водку, подул в усы и взял ломоть белого хлеба.