— Пельмени! — сказал я, входя, и в носу стало щемить от запаха.
Гребенников был заметно немногословен. А Валя сияла, чувствуя, что сумела всем угодить, — пельмени были сделаны отлично. Когда зуб прокалывал ткань, мясное ядрышко обдавало проперченным соком и язык и самое душу. Говорили о том о сем. И что надо бы почаще видеться. Помню, Валя сказала:
— Ой, а скоро в Москве еще один наш будет. Мой братишка! Сережка!
— Поваренок? — спросил я.
— Да.
— Он был какой-то вялый, на ходу спящий.
— Да, да, дите войны. Каша все время изо рта валилась, — подтвердила Валя.
— Он и сейчас такой?
Я помнил этого мальчика, безжизненного, с потухшими глазами.
— Нет, — сказала Валя и почему-то засмеялась. — Приедет, посмотришь. А приедет он, между прочим, завершать свое поварское образование.
— Вот уж всласть поедим! — улыбнулся Тиховаров.
— Вы лучше поешьте сейчас. Вторая кастрюля готова! — торжественно объявила Валя.
Мы сидели у них допоздна, пробовали петь наши песни, и для этого пришлось обучать песням чужаков. То есть мою жену и Гребенникова. В конце концов и это удалось. И мы разъехались очень довольные вечером.
Мы уже подъезжали к своему дому (я и жена), мы сидели двое в безлюдном автобусе, и я спросил:
— Ну, как тебе Тиховаров?
— Понравился.
— А хозяева как?
— Он — очень понравился.
Я смотрел в замерзшие окна автобуса. И спросил:
— А Валя?
— Нет.
Я ожидал похвалы или, например, кисленьких комплиментов (женщина о женщине), а такого открытого «нет» не ожидал.
— Но почему?
Жена безразлично пожала плечами:
— Не знаю…
И едва ли прошла неделя после того вечера, Гребенников вдруг заявился к нам. Я как раз только что пришел с работы, намерзся — зима стояла лютая.
— Привет, — сказал я ему, — садись к столу.
— Спасибо. Ох и морозец! — Гребенников стряхивал снег.
Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:
— Знаешь… Валя куда-то исчезла.
— Как исчезла?
— Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.
— Это теперь называется «исчезнуть»?
— Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. — Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.
— Действительно странно.
— Что странно?
— Да все… все это… Как-то странно.
Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.
— Все проще. Она обманула меня — вот и все.
— Подруга эта?
— При чем здесь подруга? — сказал он.
— Ну а кто обманул? Валя, что ли?
— Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…
— Я не прикидываюсь…
— Ну ладно, ладно.
Он помолчал. А затем стал спрашивать, — видно, и сам не был уверен вполне, — стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.
— Не знаю, — сказал я. — Не знаю. Понятия не имею.
Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:
— Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?
И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, — мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке — дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.
Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи — они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, — и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.
Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала: