Спал он крепко, без сновидений. Его разбудил лившийся в комнату поток солнечного света. Валентайн вымылся. Тот же скромный слуга принес на завтрак сосиски и запеченные розовые фрукты. Вскоре пришли двое хмурых иерархов и сказали:
— Леди вызывает тебя.
Они проводили его через изумительной красоты сад, прошли с ним по изящному мосту из чистого белого камня над темным прудом, где плавали рыбы.
Впереди открылась удивительно ухоженная лужайка. В центре ее стояло одноэтажное здание, изящное, с длинными узкими крыльями, выходившими, как звездные лучи, из круглого центра.
Вероятно, это и был Внутренний Храм. Валентайн задрожал. Он шел — уже не помнил сколько месяцев — к этому месту, к порогу царившей здесь таинственной женщины, воображая, что это его мать.
И вот он наконец здесь. Но что, если все окажется вздором, фантазией или ужасным заблуждением. Что, если Валентайн вообще никто, желтоволосый бродяга из Зимроеля, утративший память из-за какой-нибудь дурацкой случайности, которому шутники забили голову бессмысленными амбициями?
Эта мысль была непереносимой. Если Леди его оттолкнет, не признает…
Он вошел в Храм.
По-прежнему сопровождаемый иерархами Валентайн долго шел по немыслимо длинному холлу, где через каждые двадцать футов стояли мрачные воины. Наконец, он вошел во внутреннюю комнату, восьмиугольную, со стенами из прекраснейшего белого камня, с восьмиугольным бассейном посредине.
Утренний свет лился через восьмигранную стеклянную крышу. В каждом углу комнаты стояла суровая фигура в одежде иерарха.
Раздался легкий музыкальный звук.
Когда он затих, в комнату вошла Леди Острова.
Она была очень похожа на ту, которую Валентайн так часто видел во сне: женщина средних лет, обычного роста, со смуглой кожей, блестящими черными волосами, с теплым взглядом, полными губами, поднятыми в уголках с улыбкой, с серебряной полосой на лбу и цветком с толстыми зелеными лепестками за ухом. Вокруг нее, казалось, была аура, нимб, излучавший силу, авторитет и величие, как и приличествует Власти Маджипуры, и Валентайн не был готов к этому: он надеялся только лишь на материнское тепло женщины, забыв, что она королева, жрица, почти богиня. Он молча стоял перед ней, и она какое-то время изучала его с дальней стороны бассейна, устремив на него светлый, но проникающий взгляд. Затем она повелела резким знаком выйти — не ему, а иерархам.
Это сломало их ледяное спокойствие.
Они переглянулись, явно растерянные.
Леди повторила жест — легкий поворот запястья, и в ее глазах вспыхнуло что-то властное, почти устрашающее. Трое или четверо иерархов вышли из комнаты, остальные задержались как бы не в силах поверить, что Леди хочет остаться наедине с пленником.
На секунду показалось, что потребуется третий взмах рук, но тут самый старый и самый важный из иерархов с явным протестом протянул к ней дрожавшую руку, однако под взглядом Леди рука опустилась и они вышли.
У Валентайна возникло побуждение упасть на колени. Он чуть слышно сказал:
— Я не имею понятия, как полагается показывать повиновение, я не знаю, Леди, как я должен обращаться к тебе, не оскорбив тебя.
Она спокойно ответила:
— Вполне достаточно, Валентайн, если ты назовешь меня матерью.
Эти спокойные слова ошеломили его.
Он сделал несколько шагов к ней и испуганно остановился.
— Это действительно так? — прошептал он.
— В этом нет никакого сомнения.
Он почувствовал, как запылали его щеки. Он стоял беспомощный, онемевший от ее расположения. Она поманила его легким движением пальца, и он качнулся, будто попал в океанский шторм.
— Подойди, — сказала она, — ты боишься? Подойди ко мне, Валентайн!
Он пересек комнату, обошел бассейн и встал рядом с ней. Она взяла его за руку, и он ощутил удар энергии, осязаемую пульсацию, схожую с той, которую чувствовал, когда Делиамбер касался его для колдовских целей, но гораздо более мощную, пугающую. Он хотел освободить руки при этом ударе, но Леди держала их и смотрела ему в глаза, как бы читая все его тайны.
— Да, — сказала она, наконец, — клянусь Божеством, да. Твое тело чужое, но твой дух создан мной. О, Валентайн, что они сделали с тобой? Что они сделали с Маджипурой?
Она сжала его руки и притянула его к себе, и он оказался в ее объятиях.
Он чувствовал теперь, что она дрожит, не богиня, а только женщина-мать, обнимающая встревоженного сына. В ее объятиях он стал таким спокойным и умиротворенным, каким не был со дня своего пробуждения в Пидруде, и он цеплялся за нее, молясь, чтобы она не отпускала его.