В последний раз я видел Эйнджела Тодда не здесь. Я имею в виду не в реальном мире, а в мире видений. Мы, индейцы, называем его миром духов; аборигены Австралии — миром, где живут сны.
Эйнджел не сошел с поезда. Эйнджел стал вампиром.
Я не знаю, понимает он или нет, что это значит. Когда все случилось, он был всего лишь ребенком — ребенком, который многого натерпелся в жизни. Детская травма от смерти брата-близнеца, нездоровая любовь матери, обернувшаяся сексуальными домогательствами... он много раз говорил, что ему хочется лишь одного: умереть. Я думаю, психиатры усмотрели бы в этом естественную патологию — естественную в том смысле, что с учетом всех перечисленных обстоятельств подобное желание вполне закономерно. Но лично мне кажется, что дело в другом. Он никогда не мечтал. Ему никто не давал мечтать. За него мечтали другие. Вот почему он хотел умереть. И умер. В каком-то смысле.
Я думаю и о других, кто ушел на ту сторону: Шеннон; ее мать; безумная колдунья; Арон, сценарист; Габриэла, агент; и все остальные. Они уже не вернутся.
Я думаю о своих друзьях и знакомых из Узла: Дэвид и Терри, Наоми, даже мистер Кавальджан из похоронной конторы. Мистер и миссис Гиш. И женщина — хозяйка маленького супермаркета. И мои мама с папой, Кейл и Шанна. И все ребята, которые ошивались в зале игровых автоматов, где мы играли в «Пьющего кровь». Они все ушли. Все.
И я думаю: если силы вселенной ведут бесконечную битву, и все эти люди, которых я знал, любил и ненавидел, — они просто случайные жертвы, как звери, раздавленные на шоссе; равнодушная сила просто смела их, смела, не заметив, потому что они оказались у нее на пути; им просто не повезло... но ведь во всем должен быть смысл... но какой смысл во всем этом?
Когда-то я знал ответы на эти вопросы. У меня был дар. Но теперь его нет. Зато у меня есть искусство...
Джонатан Бэр, режиссер:
Ладно, «Оскара» мне не дали. Впрочем, соперники были достойные: Полански, Спилберг и Куросава. Но зато мне предложили контракт на три фильма с бюджетом в несколько миллионов каждый. Так что я бы не стал говорить, что меня как-то обидели.
Я никогда никому не рассказываю о том, что случилось в зеркальном зале. Об этих так называемых, спецэффектах, аккуратно заснятых на все уцелевшие камеры, потому что они продолжали работать на автономном питании даже тогда, когда все участники съемки отправились в ад — и в прямом, и в переносном смысле слова. И не я один. Все, кто при этом присутствовал, все молчат. Я знаю, я видел странные вещи — поразительные, небывалые, — в старые добрые времена мы называли их психоделическими.
Ничего этого, разумеется, в сценарии не было.
По ощущениям это было похоже на то, как если ты смотришь — нет, физически переживаешь, — скажем, концовку «Космической одиссеи 2001 года». И еще одно: я был всего-навсего наблюдателем. Фильм, который я смотрел, — это был не мой фильм. Не про меня. Это был фильм про других: про Дамиана Питерса, про того индейца-шамана, про ту ведьму, которая королева голливудских медиумов, про Эйнджела, Петру, Брайена и про духа Тимми Валентайна.
Я точно уверен, что когда-то я знал разгадку тайны Тимми Валентайна — знал, но забыл. Как будто у меня стерли память. Может быть, навсегда.
И когда я увидел Эйнджела Тодда в следующий раз, это был уже не Эйнджел.
Это я знаю наверняка.
Петра Шилох, журналист:
Когда я в последний раз видела Эйнджела Тодда? Я его вижу все время. У нас начинается новая жизнь. Я это знаю.
Брайен Дзоттоли, писатель:
Она права. У нас начинается новая жизнь.
Мы — последние, кто остался в поезде, и мы уже давно проехали последнюю станцию. Я имею в виду последнюю, которую мы знали. Сейчас рельсы спускаются вниз с горы, сквозь густой-густой лес, и деревья за окнами пробегают так быстро, что мы даже не успеваем их сосчитать.
Мы сидим. Вспоминаем старые времена. Смеемся. Иногда Эйнджел рассказывает о том, что он делал, когда был живым. Хорошо, что он раскрывается, — раньше он был таким замкнутым.
Иногда я тоже рассказываю о Лайзе. О том, как я смог ее спасти. А Петра рассказывает о своем сыне. Теперь у нас — новый сын, и он никогда не умрет из-за нашего недосмотра. Потому что мы будем его беречь. На этот раз у нас все получится. Должно получиться.
Эйнджел боится крестов и солнца. Я ему говорю, что постепенно он преодолеет свой страх. Как Тимми. Хотя Тимми на это понадобилось полторы тысячи лет. Голод мучает Эйнджела постоянно, но тут нет никого, у кого можно выпить кровь, — кроме меня и Петры. Интересно, сколько еще он продержится? Но ведь когда-то мы выберемся из леса, пройдем через зеркало и снова вернемся в мир... и будем жить дальше или не жить, как получится...
Когда-нибудь.
Обязательно.
А пока что мы едем сквозь нескончаемый сон.
Тимми Валентайн:
В последний раз я видел Эйнджела Тодда...
Я так устал вчера вечером. Это было так ново. Так здорово.
Сегодня утром я ободрал палец до крови. Это было прекрасно.
Днем я увидел на улице девушку и почувствовал сильное возбуждение. Но уже не такое, как раньше.
Восхитительное ощущение.
Да, в чем-то я ему завидую.
До сих пор.
Я завидовал ему раньше, глядя на него сквозь пропасть между зеркальными мирами и зная, что он может чувствовать то, о чем у меня сохранились лишь смутные воспоминания; я завидовал этой способности чувствовать. Я завидовал его сексуальности — темной и жаркой, — скрытой за маской невинности. У меня ее нет и не будет. Можно вернуть себе все, что у тебя было раньше, но нельзя получить обратно то, чего у тебя не было никогда.
Эх, Эйнджел, Эйнджел, как же я тебе завидую.
До сих пор.
Но даже зависть — это так здорово. Когда все свербит внутри, и сердце бьется часто-часто. Раньше я не мог этого чувствовать.
Я завидую тебе, Эйнджел. Тем приключениям, которые ждут тебя в будущем. Тем годам и столетиям, которые ты проживешь — тебе хватит времени, чтобы исцелить раны и научиться мудрости и сочувствию. Быть человеком — значит жить полуслепым и всегда изнывать от тоски и желания увидеть то, что тебе не дано видеть, властвовать над тем, над чем ты не можешь властвовать, победить смерть, которая непобедима; быть человеком — значит жить в испепеляющем напряжении, чтобы успеть сделать как можно больше за отмеренный тебе срок. Человек — он как муха-однодневка: рождается, живет, порождает себе подобных и умирает в один день. Но тебе, Эйнджел, это не грозит. Время тебе не враг.
Твои враги — люди. Они не оставят тебя в покое. Они будут тебе поклоняться. Они захотят, чтобы ты был рядом всегда. Чтобы ты принадлежал только им. Они будут стремиться к тебе, но ты будешь вечно недостижим — и это будет их злить и сводить с ума. Я знаю. Я сам был таким. И ты тоже стремился ко мне. Ты — единственный, кто достиг недостижимого. Но для этого тебе пришлось отказаться от своей человеческой сущности.
Но хотя ты уже не человек, ты не сможешь полностью отказаться от мира людей. Мы друг другу нужны. Мы питаем друг друга, как питают друг друга ночь и день.
В последний раз я видел Эйнджела Тодда... нет, это был не последний раз.
Последний раз еще будет.
Время не движется в Зазеркалье. Вернее, там просто нет времени. Когда мы увидимся снова, я, может быть, буду уже совсем старым — таким морщинистым высохшим стариком, который сидит у себя в особняке где-нибудь в Малибу или Монте-Карло и вспоминает о прожитой жизни, от которой осталось всего ничего.
Да, Эйнджел, ты придешь ко мне как Ангел смерти. И заберешь меня на ту сторону. Ты откроешь мне зеркало, и я увижу великую истину, которую люди видят лишь на пороге смерти.
Когда ты придешь за мной, Эйнджел, я буду готов.
Лос-Анджелес, Бангкок, 1990 — 1991