Он закурил сигару и подвинул пачку дону Марсьялю, тот выбрал одну сигару, и скоро оба собеседника были окружены облаком синеватого и душистого дыма.
— Мы находимся в отеле генерала дона Себастьяна Герреро, — начал капатац.
— Как! — вскричал Тигреро с беспокойством.
— Успокойтесь, никто не видал, как мы вошли; ваше присутствие здесь неизвестно никому по той простой причине, что я провел вас через мой особый вход.
— Я вас не понимаю!
— Однако это очень легко объяснить: дом, в который я привел вас, принадлежит мне, по причинам, о которых слишком долго будет вам рассказывать и которые вовсе для вас не интересны. Я во время отсутствия генерала, когда он был губернатором в Соноре, велел сделать проход для сообщения между этим домом и отелем, кроме меня, никто не знает об этом сообщении, которое в известную минуту, — прибавил он с мрачной улыбкой, — может быть очень для меня полезно. Эта комната составляет часть тех комнат, которые я занимаю в отеле генерала и куда генерал никогда не входит; человек, взявший вашу лошадь, предан мне, и даже если он мне изменит, что, вероятно, случится когда-нибудь, эта измена будет для меня не важна, потому что тайная дверь, которая ведет из дома в отель, так хорошо скрыта, что я не боюсь, чтобы ее нашли; итак, вы видите, вам опасаться нечего, никто не знает о вашем присутствии.
— Но за вами могут прийти в случае, если генерал захочет вас видеть?
— Я это предвидел; моя система ничего не предоставляет случаю; сюда нельзя войти так, чтобы я не узнал этого вовремя, и я всегда успею спрятать ту особу, которая по каким-нибудь причинам не желает быть видимой.
— Это прекрасно устроено, я вижу с удовольствием, что вы человек осторожный.
— Вы знаете, сеньор — осторожность есть мать безопасности, особенно в Мексике эта пословица постоянно оправдывается.
Тигреро поклонился вежливо, но как человек, который находит, что его собеседник слишком распространился об одном предмете и желает, чтобы он перешел к другому.
Капатац прочел этот почти неуловимый оттенок на лице Тигреро и продолжал, улыбаясь:
— Но довольно об этом, перейдем, если вам угодно, к причине нашего свидания. Человек, имя которого бесполезно произносить, но которому я — как я уже имел честь вам говорить — предан телом и душой, прислал вас ко мне за некоторыми сведениями, которые вы желаете узнать; прибавлю теперь, что случившееся сегодня, и великодушие, с каким вы бросились ко мне на помощь, ставят мне законом не только доставить вам сведения, но и помочь в замышляемых вами планах, каковы бы ни были опасности, которым я подвергнусь, помогая вам. Теперь говорите со мною откровенно, не скрывайте от меня ничего; вы останетесь вполне довольны вашей откровенностью со мной.
— Сеньор, — отвечал Тигреро растроганным тоном, — благодарю вас, тем более что вы знаете так же хорошо, как и я, сколько опасностей окружают — я не скажу успех, но только исполнение этих планов.
— Вы говорите правду; но гораздо лучше, чтобы эти планы, пока были мне неизвестны, для того, чтобы вы имели полную свободу расспрашивать меня.
— Да-да, — сказал Тигреро, печально, качая головой, — мое положение так ненадежно, борьба, которую я предпринимаю, безумна, что, хотя меня поддерживают искренние друзья, я должен соблюдать чрезвычайную осторожность. Скажите же мне, все, что вы знаете о судьбе несчастной донны Аниты Торрес: точно ли она сошла с ума, как распространились слухи?
— Вы знаете, что случилось в пещере после вашего падения в пропасть?
— Нет! Я ничего не знаю о том, что случилось после того, как меня оставили, считая мертвым.
Карнеро подумал с минуту.
— Послушайте, дон Марсьяль — для того чтобы я мог отвечать на вопрос, сделанный вами, вы должны выслушать вам довольно длинный рассказ. Готовы ли вы слушать его?
— Да, — отвечал Тигреро, не колеблясь, — потому что я многого не знаю, а мне нужно знать все; говорите же, сеньор, и как ни были бы тягостны для меня некоторые вещи в этом рассказе, не скрывайте от меня ничего, умоляю вас.
— Я буду вам повиноваться; притом, еще не очень поздно, у нас время есть и через два часа вы узнаете все.
— Жду с нетерпением, чтобы вы начали.
Капатац довольно долго оставался погружен в глубокие и серьезные размышления, наконец он поднял голову, наклонился вперед и, облокотясь левой рукой о стол, начал:
— В то время, когда случились происшествия, о которых я вам говорю, я был управителем в Пальмаре и был свидетелем некоторых из этих происшествий, а о других только слышал. Когда команчи приехали с белыми охотниками, дон Сильва Торрес лежал смертельно раненный, сжимая в руках свою дочь Аниту, которая вдруг сошла с ума, видя, как вы полетели в пропасть с индейским вождем.
Дон Себастьян Герреро был единственным родственником, оставшимся у несчастной молодой девушки, ее и отвезли к нему в асиенду Пальмар.
— Как! — с удивлением вскричал Тигреро. — Дон Себастьян родственник донны Аниты?
— Вы этого не знали?
— Совсем не знал; однако я несколько лет находился в отношениях довольно коротких с фамилией Торрес, я был даже их Тигреро.
— Я это знаю; вот каково это родство: дон Себастьян женился на племяннице дона Сильвы — вы видите, что они были очень близкие родственники; только по причинам, мне неизвестным, через несколько лет после свадьбы генерала оба семейства поссорились и прекратили сношения между собой; вот, вероятно, по какой причине вы никогда не слыхали о родстве Сильвы и Торресов.
— Продолжайте! — сказал Тигреро. — Как генерал принял свою родственницу?
— В то время его не было в асиенде, но к нему послали нарочного; этот нарочный был я; генерал поспешил приехать, он казался очень огорченным двойным несчастьем, постигшим молодую девушку, отдал приказания, чтобы с ней обращались хорошо, определил несколько женщин для ее прислуги и воротился в Сонору, куда его призывали очень важные события.
— Да-да, я слышал об этом вторжении французов, предводитель которых был расстрелян по приказанию генерала; вы говорите об этих событиях, не правда ли?
— Да. Почти тотчас после этих происшествий генерал воротился в Пальмар. Он очень переменился; ужасная смерть дочери сделала его мрачным и еще более жестоким ко всем, с кем случай сводил его. Целую неделю он не выходил из своей комнаты и не хотел принимать никого из нас, наконец, в один из дней он меня позвал, чтобы спросить о том, что случилось в асиенде во время его отсутствия. Я мог немногое рассказать ему; жизнь была слишком проста и слишком однообразна в этом отдаленном жилище, для того чтобы там могло произойти что-нибудь интересное, в особенности для него; однако он выслушал меня, не прерывая, опустив голову на руки, нахмурив брови и, по-видимому, очень интересовался тем, что я ему говорил, особенно, когда дело шло о бедной донне Аните, кроткое помешательство которой трогало до слез даже нас, грубых мужчин, когда мы видели, как она, бледная, как призрак, блуждала по аллеям сада, произнося шепотом одно имя, все одно, которого никто из нас не мог расслышать, и подняв к небу свое прекрасное лицо, залитое слезами. Генерал все выслушал, потом, когда я замолчал, он довольно долго не говорил ни слова; приподняв, наконец, голову, он взглянул на меня с раздраженным видом.
— Что вы тут делаете? — спросил он меня с гневом.
— Я жду приказания вашего превосходительства.
— Он посмотрел на меня опять, как будто хотел прочесть в моих мыслях, и положил руку на мое плечо.
— Карнеро, — сказал он мне, — вы уже давно служите мне, берегитесь, чтобы я скоро не отказал вам; я не люблю слишком умных и слишком проницательных слуг.
Я хотел извиниться; он перебил меня:
— Ни слова! — сказал он. — Воспользуйтесь моим советом, а теперь проводите меня в комнату донны Аниты.
Я повиновался, потупив голову. Генерал оставался взаперти с молодой девушкой около часа. Что происходило между ними, я не знаю; правда, я слышал, что генерал несколько раз возвышал голос и говорил гневным тоном; донна Анита плакала и как будто просила о чем-то; но. осторожность предписывала мне держаться поодаль, так что я не мог понять ни одного из слов генерала. Когда он вышел, он был очень бледен, и резким тоном приказал мне приготовить все к его отъезду. На другой день, на восходе солнца, мы отправились в Мехико, донну Аниту несли за нами в паланкине. Путешествие было продолжительное, но генерал даже не приближался к паланкину. Донну Аниту тотчас по приезде отвезли в монастырь бернардинок, где она была воспитана; добрые сестры приняли ее со слезами горестного сочувствия. Генерал, используя свое влияние, легко сделался опекуном молодой девушки и тотчас взялся за управление ее имением, которое, как вам известно, весьма значительно даже в здешнем краю, где так много богатых людей.