Те слишком хорошо знали его неумолимую волю и не настаивали долее. Курумилла сел опять на козла, и карета тронулась.
Остальной путь прошел без всяких приключений, через двадцать минут доехали до загородного дома банкира Ралье.
Валентин, не сходя с лошади, простился.
— Как, — сказал ему Ралье, — вы уезжаете, Валентин, не отдохнув ни минуты?
— Я должен ехать, любезный Ралье, — отвечал он, — вы знаете, какие важные причины требуют моего присутствия в Мехико.
— Но вы ранены?
— Со мною Курумилла, он перевяжет мои раны. Не беспокойтесь обо мне; притом я надеюсь скоро вас увидеть. Этот загородный дом, кажется мне, довольно крепок и может устоять против нападения. Есть у вас здесь люди?
— У меня здесь двенадцать слуг и мои два брата.
— Тогда я спокоен, притом дело только об одной ночи, и я думаю, что после урока, данного его людям, дон Себастьян не решится на второе нападение по крайней мере еще несколько дней, тем более что он полагается на успех своего предприятия. Приезжайте ко мне завтра на рассвете.
— Непременно буду.
— Я уезжаю.
— Вы не проститесь с этими дамами?
— Они не знают о моем присутствии, лучше, чтобы они меня не видели. До завтра!
Сделав знак своим спутникам, которые все, считая и Курумиллу — ему дали лошадь — окружили его, Валентин поскакал в Мехико, так мало думая о своей ране, как будто она была царапаной.
Глава XXV
БОЙ БЫКОВ
Вернувшись в отель, капатац не встретил своего господина, чему был очень рад, желая, насколько возможно, замедлить объяснение; он боялся, что несмотря на рану, которую он выставлял с большим старанием, объяснение это не послужит к его выгоде, особенно в деле с таким человеком, как дон Себастьян, проницательный взгляд которого доходил до глубины души и открывал там истину, как бы ни запрятана она была под двойной сетью лжи.
Оставалось только несколько чесов до начала предприятия, затеянного с таким старанием и с такой таинственностью. Дон Себастьян принужден был оставить на время интересы ненависти и любви и заниматься только своим честолюбием; главные заговорщики собрались у полковника Лупо, и были сделаны последние распоряжения.
Хотя президент, по-видимому, ничего не знал о том, что затевалось против него, однако он сделал для завтрашней церемонии некоторые распоряжения, которые не могли не беспокоить людей, интерес которых требовал знать все, и которым обстоятельство, самое ничтожное по значению, весьма естественно, должно было казаться опасным.
Дон Себастьян, со смелостью, отличавшей его, захотел узнать всю глубину опасности, которой он подвергался; он отправился во дворец в сопровождении только двух адъютантов.
Президент принял дона Себастьяна с улыбкой и самым любезным образом.
Этот дружеский прием — может быть, дружеский чересчур — вместо того чтобы успокоить дона Себастьяна, напротив, увеличил его беспокойство: он был мексиканцем и знал пословицу своей страны: «Губы улыбаются, рот лжет».
Дон Себастьян был слишком хитер, чтобы выказать свои чувства, он притворился, будто он в восхищении, оставался довольно долго у президента, который обращался с ним с дружеской фамильярностью и жаловался, что генерал редко его посещает, что он не просит никакого места — словом, оба расстались внешне очень довольные друг другом.
Однако генерал заметил, что во дворе были расставлены солдаты, что несколько пушек, может быть, случайно, совсем закрывали главный вход, что войска эти были под командой офицеров, ему не известных и, сверх того, слывших преданными президенту республики.
После этого смелого визита, генерал сел на лошадь и под предлогом прогулки объехал все кварталы города; везде с величайшей деятельностью занимались приготовлениями к завтрашнему празднику; на площади Некатитлан, например, находящейся в одном из самых худших кварталов столицы, устроили арену для боя быков, на котором должен был присутствовать президент.
Многочисленные деревянные постройки, воздвигнутые специально для этого случая, наполняли окружность, обыкновенно посвящаемую бою быков. Тут устроена была также огромная зала зелени со свежими боскетами, с таинственными аллеями, где на другой день столько народа должно было пить и есть отвратительную мексиканскую стряпню.
В самой середине арены посадили дерево в шесть или семь метров высоты с ветками и листьями, оно, буквально было покрыто цветными платками, развевавшимися по ветру.
Это дерево называлось Гора Парнас; на него должны были взбираться леперо в ту минуту, когда начинается бег, и пробный бык с рогами, обвешенными шарами, пускается в арену.
Все трактиры по соседству с этой площадью были наполнены отвратительной оборванной чернью, которая ревела, пела, кричала и свистела, напиваясь, куря и обмениваясь иногда ударами ножом, к величайшей радости зрителей.
По всем улицам, где должна была проходить процессия, украшали дома; мексиканское знамя было воткнуто во всех местах, куда только можно было; однако во всех этих праздничных приготовлениях было, мы повторяем, что-то мрачное и грозное, холодившее сердце. Через все заставы входили беспрерывно новые войска и занимали стратегические позиции, превосходно выбранные. Аламеда и Букарели были превращены в бивуаки; и хотя внешне эти солдаты оказались в Мехико только для того чтобы присутствовать на празднике, однако были в походной форме и вид их заставлял серьезно призадуматься тех, кто находился на пути их или осматривал их бивуаки.
Когда готовится какое-нибудь важное событие, в воздухе есть признаки, никогда не обманывающие виновников политических переворотов; какое-то неопределенное беспокойство овладевает массами и превращает их радость в лихорадочное волнение, которое пугает их самих, и они не знают чему приписывать эту перемену в расположении духа.
Мексиканское население, казавшееся сумасбродным и радостным, как всегда, в ожидании праздника, для недальновидных взглядов равнодушных зрителей, на самом деле было поражено печалью и беспокойством. Дон Себастьян приметил эти признаки; зловещие предчувствия овладели им: он понял, что ужасная буря скрывается под этой притворной тишиной; мрачные предсказания Валентина пришли ему на ум; он боялся, чтобы не осуществились угрозы охотника, и, не будучи в состоянии узнать, откуда происходит опасность, предвидел, что страшная угроза нависла над его головой и что его честолюбивые планы, может быть, скоро будут потоплены в потоках. крови.
К несчастью, было слишком поздно, чтобы отступать назад, надо было во что бы то ни стало идти до конца; времени недоставало, чтобы отменить приказ, данный его соучастникам, и убедить их отложить выступление до более благоприятной минуты; по зрелому размышлению, дон Себастьян решился положиться на случай. Впрочем, честолюбцы рассчитывают более, чем вообще предполагают, на случай, и великолепные соображения, которыми восхищаются, когда успех увенчал их, чаще всего бывают неожиданным результатом стечения обстоятельств, вовсе не зависящих от воли того, кто им воспользовался. История, особенно современная, полна этих невозможных результатов, которых люди благоразумные не осмелились даже предположить, и которые, однако, составили репутацию многих гениальных людей.
Дон Себастьян вернулся в свой отель к шести часам вечера в отчаянии и видя уже уничтоженными свои планы; донесение капатаца еще увеличивало его уныние, это была капля, переполнившая слишком наполненный сосуд; он удалился в свою комнату в бешенстве, сердясь на самого себя за то ужасное положение, в которое попал, потому что чувствовал, что быстро скользил по гибельному скату, на котором ему невозможно было удержаться.
Его тайное беспокойство увеличивалось еще оттого, что он должен был беспрестанно отправлять курьеров, принимать донесения, разговаривать со своими сообщниками и не только притворяться перед ними спокойным и веселым, но и поощрять их, сообщая им горячность и надежду, которых у него не было.