Девушка отпустила такси и прошла за калитку. Четвертый дом ничуть не изменился за годы ее отсутствия – все такой же большой и мрачный, как из сказки на ночь. Вот резная калитка, за ней дорожка, усыпанная желтой, зеленой, красной листвой с кустов смородины и деревьев сирени. За домом конюшня, вернее, что от нее осталось – клумба зеленой травы. Валентина вспомнила, как облила низ деревянных стен бензином и подожгла. Она бесилась от счастья, когда пламя начало подниматься к синему небу и уже перекинулось на стоящие рядом деревья. Она хохотала, громко, истерично, до хрипоты – запускала пальцы во взъерошенные светлые волосы и рвала их на себе. Орала: «Ненавижу!»
Сейчас глядя на это место, Валентина чувствовала легкую неприязнь. Ненависть, страх, боль, отвращение – все ушло с годами. Пациент был почти излечен, но не до конца. Она развернулась от клумбы и прошла в дом. Нашла ключ под половицей, открыла двери. Первое, что почувствовала Валентина – это запах сирени. Ничего не изменилось: прихожая в углу, справа зеркало, прямо лестница на второй этаж, а если свернуть налево, то, можно пройти в гостиную, из гостиной попасть на кухню и выйти на вторую веранду.
С лестницей у Валентины тоже были связаны воспоминая. Девушка помнила, что в трудную минуту ей на помощь пришла старшая сестра. София как тигрица охраняла Валентину от врачей, полиции, любопытных. Она не подпускала никого к полубесчувственной девушке на лестнице. Разве только разрешила остаться Виктору, который нашел изнасилованную в поле. Мужчина гладил ту, по волосам и говорил какую–то добрую чушь. София стояла бледная, злая, серьезная:
«Не трогайте ее! Оставьте нас в покое! Мама дело сделано! К чему все???» – вспомнились слова сестры, на тихий плачь Галины.
«Но…», – сказала мама.
«Оставьте нас в покое – все!» – прорычала София…
Мыслям Валентина улыбнулась, такое яркое воспоминание. Она уже успела забыть то, как София охраняла свою маленькую сестричку. Надо же, а Валентина так и не сказала ей «спасибо». Сестра умело уберегла ее от повторного унижения, сочувствующих взглядов, сплетен за спиной, любопытных людей. Сейчас младшая сестра полностью одобряла поступок старшей. Ну, да – нашли бы этого человека и что дальше? Долгое судебное разбирательство, новые дознания, анализы – все не вернуло бы той, проклятой ночи, когда Валентина узнала «мужскую ласку». Ей бы пришлось давать показания в суде, а если тогда пять лет назад она не могла говорить несколько месяцев, то, что взять с суда. Нет, София была права, что тогда Валентину нужно было оставить в покое – это было ее личным горем, драму которого она должна была пережить сама.
Валентина прошла к шкафчику стоящему под лестницей, надавила на ручку и открыла потайную полку. В ней лежала сумка для конной прогулки. Она достала ее, перекинула через плечо, щелкнула замком и заглянула в содержимое. Мужской серый галстук, голубая рубашка, зеленый дневник, ручка. Первым она достала галстук рассмотрела и равнодушно вернула обратно, а вот аромат мужской рубашки все – таки вдохнула. На миг ей показалось, что ткань еще хранила запах этого мужчины. Девушка аккуратно сложила ее и вернула в сумку, сама уселась на ступеньки лестницы. Дальше она достала дневник и ручку, щелкнула ей начала писать:
«Долгое время я откладывала момент, чтобы достать этот дневник и вернуться в прошлое. Только спустя пять лет я нашла в себе силу и мужество прийти в то место, где меня изнасиловали. Я вернулась в тот дом, куда зашла беда: моя беда, мое горе, мои страхи. Зачем? Я должна отпустить его таким образом. Попрощаться ним – с прошлым и мужчиной, который сделал меня женщиной.
Я хочу рассказать эту историю без истерик и боли, что мешали мне правильно положить предложения на бумагу. Я хочу все вспомнить, и отпустить прошлое от себя. Я хочу рассказать, что когда он догнал меня в поле и повалил в пшеницу, он не сорвал с меня платье, не бил по лицу, не отставлял синяки на теле. Нет. Он завязал глаза своим галстуком, перевернул на спину и, прижимая к земле, целовал шею, лицо, губы. В его движениях не было злости и того, что он мог бы рвать мою кожу губами, оставляя засосы на ней. Наоборот его поцелуи были сухими, однако в них не было нежности – в них была страсть. Я назвала бы ее «приглушенной страстью». Она двигала им как наваждение, будто он был ослеплен ей. В одно движение он разорвал шелк, но опять не насиловал, а я бы сказала, ласкал в его понимании.
Мне было страшно тогда, но я не кричала. Почему не закричала – не знаю...
От страха подташнивало, и тысячи вопросов возникали в моей голове: «что будет, когда он закончит? Убьет? Изуродует? Оставит?»