Второй этюд изображает несколько предметов почти одного тона — крем: череп человека с разными оттенками кости в разных частях и на зубах; ятаган, рукоять которого оранжевой кости, несмотря на все отличие от человеческой, все же твердая, блестящая кость; она хорошо гармонирует с темной сталью лезвия ятагана и красными камнями. И все эти предметы лежат на бурнусе из шерстяной материи с кистями, который весь близко подходит к цвету кости и отличается от нее только совершенно другой тканью, плотностью и цветом теней. Эти этюды исполнены очень строго и возбуждают удивление всех заезжающих ко мне художников.
Третий этюд (один из последних) я порекомендовал ему исполнить более широкими кистями — машистее… Изображает он медный таз, чисто вычищенный, обращенный дном к свету. На дне его, в блестящем палевом кругу, лежит большая сочная ветка винограда «Изабелла» и делает смелое темно-лиловое пятно на лучистом дне таза с рукоятью (для варки варенья).
…Закончив свою композицию под Каменным мостом в рисунке, довольно тонком и строгом, он (то есть Тоша. — В. С.-Р.) перешел к жанровому сюжетцу — к уличной сценке наших хамовнических закоулков. Мальчик из мастерской, налегке перебежав через дорогу по уже затоптанному снегу, ломится в дверь маленького кабачка с характерной вывеской на обеих половинах обшарпанной двери на блоке. Извозчик, съежившись и поджав руки, топчется на месте от морозца; его белая лошадка — чудо колорита по пятнам, которыми она не уступает затоптанному и заезженному снежку, а в общем тоне прекрасно выделяется своей навозной теплотой. Несмотря на первопланность своего положения в картине, извозчик скромно уступает мальчишке первенство, и героем маленькой картинки поставлен замарашка; повыше двери уже зажжен фонарь — дело к вечеру.
Еще мальчиком Серов не пропускал ни одного мотива живой действительности, чтобы не схватиться за него оружием художника».
Работяга Репин с удивлением и. уважением поглядывал на своего ученика. Такого упорства, такой сосредоточенности в труде он не встречал даже у взрослых. То, что поразило его в девятилетием ребенке, стало еще ярче, еще определеннее в подростке. Илья Ефимович объяснял это для себя так: талант, а главное, исключительное окружение мальчика. Одаренные родители, обладавшие настоящей, глубокой просвещенностью в искусстве, — это начало, истоки, а затем постоянные встречи с людьми, отдавшимися целиком служению музыке, живописи, скульптуре, литературе. Мать, в этом она молодец, с самых ранних лет поддерживает художественную направленность мальчика. Невольно все внимание ребенка обращено в эту сторону. Каждое слово, каждое новое впечатление, каждое знакомство формирует его взгляды, вкусы, стремления. Раздумывая по этому поводу, Репин записал:
«…Пребывание с самого детства в просвещенной среде— незаменимый ресурс для дальнейшей деятельности юноши…
На мою долю выпала большая практика — наблюдать наших молодых художников, не получивших в детстве ни образования, ни идеалов, ни веры в жизнь и дело искусства. Несмотря на их внешние способности, здоровье, свежесть, в их случайных, более чем никчемных трудах не было света, не было жизни, не было глубины, если они не учились, усиленно развивая себя. Если они посягали на создание чего-нибудь нового, выходил один конфуз…»
Вместе с успехами в искусстве, вместе с ростом требовательности к себе росла в Серове и самостоятельность. Как ни любил он учителя, как ни восхищался его работами, а все же выковывался из него не подражатель Репина, не его последователь даже, а самостоятельный художник. Это замечали все приглядывавшиеся к рисункам и холстам, сделанным мальчиком. Пока что он, как скромный школяр, часто копировал манеру учителя, учился его мазкам, его манере рисовать, тушевать, повторял его штрих, его лепку фигуры, но всему этому он именно учился, а не принимал как свое. Где-то в глубине затаился Серов и потихоньку рос. К ученью он относился для своего возраста очень сознательно, понимая, что раньше надо узнать, а потом уже преодолевать. И все же, как когда-то в Париже карапуз Тоша попробовал выразить свое отношение к теме, занимавшей Репина, и нарисовал собственного Садко, так и теперь, помимо учебных занятий, он все больше и больше брался за «свое» и «по-своему».