Однажды, возвратившись из тюрьмы, под влиянием тяжелых впечатлений, сестры сочинили грустное стихотворение об узнике и при следующем свидании показали Валериану Владимировичу. Он прочел, нахмурился, затем перечеркнул стихи и, подумав, что-то сверху написал.
— Вы не сердитесь… Ваши стихи плохие, — промолвил он с доброй усмешкой, возвращая листок.
А сестры, сконфуженные, заглянули в листок и прочли написанное братом:
«Безумству храбрых поем мы славу!»
Потом сестры узнали, что эти слова Валериан Владимирович выписал из «Песни о Соколе» М. Горького. Они разыскали эту «Песню», прочли и были взволнованы яркостью образов и страстным призывом к борьбе. Девочкам стало после этого легче, и они уже не так страдали за брата, гордясь его мужеством и стойкостью.
Как-то во время свидания Валериан Владимирович сообщил сестрам, что его скоро будет судить военно-окружной суд, и просил послать телеграмму родителям.
— Может быть, папа приедет, — пояснил он.
Сестры очень встревожились и долго советовались, как составить телеграмму. Наконец написали:
«Валериан арестован и предан военно-полевому суду».
По неопытности они перепутали и вместо «военно-окружному» написали «военно-полевому». А в этом была существенная разница. Военно-полевой суд мог приговорить к смертной казни.
Получив такую телеграмму, родители Куйбышева были убиты горем. Желая хотя бы проститься с сыном перед казнью, Владимир Яковлевич тотчас же выехал в Омск. В то время он служил в Кузнецке воинским начальником. Кузнецк еще не был соединен железнодорожной линией с сибирской магистралью, и потому пришлось ехать на лошадях. Спеша к сыну, Владимир Яковлевич безостановочно мчался, меняя лошадей на почтовых станциях.
Добравшись до Омска, он, никуда не заезжая, подъехал прямо к тюрьме. На счастье, это был день, установленный для свидания с заключенными, и Владимир Яковлевич получил разрешение на встречу с сыном. Отец облегченно вздохнул: значит, Валериан еще жив.
В ожидании сына Владимир Яковлевич стал приглядываться и прислушиваться. В камере для свидания было людно. Привели многих заключенных, и они оживленно беседовали со своими родственниками и знакомыми. Все было сравнительно спокойно, ничто не напоминало ни о предстоявших казнях, ни о смерти.
Волнуясь, Владимир Яковлевич спросил одного из заключенных:
— Вы знаете Куйбышева?
— Ну, как же не знать! Мы с ним по одному делу.
— Да как же так? Вы так спокойны… — уже совсем растерявшись и недоумевая, промолвил Владимир Яковлевич.
Заключенный рабочий Шапошников был веселого нрава. Он шутливо ответил:
— Да так и живем, хлеб жуем.
— Но ведь вы преданы военно-полевому суду? — продолжал недоумевать Владимир Яковлевич.
Шапошников рассмеялся:
— Нет, батя, нас будет судить военно-окружной.
— Так, значит, вам смерть не угрожает?
— Да что вы, батя! Смерть! Какая там смерть! Мы будем жить долго и доживем еще до победы…
Только теперь Владимир Яковлевич понял, что девочки напутали в телеграмме, и был безмерно рад и счастлив.
В это время Валериану Владимировичу сообщили о приезде отца. С тяжелым чувством сын шел на свидание с ним.
«Вот начнутся упреки, слезы, уговаривания», — сокрушался про себя Валериан Владимирович.
Хмурый, настороженный, он вошел в камеру для свидания и вдруг увидел своего отца — не сердитого и строгого, а, наоборот, необычайно веселого и оживленного. Заметив сына, Владимир Яковлевич бросился к нему, крепко обнял и расцеловал его. Затем стал внимательно осматривать, как бы не веря своим глазам, что сын жив.
Теперь пришлось Валериану Владимировичу недоумевать:
— Папа, в чем дело? Чему вы так рады?
Владимир Яковлевич рассказал ему историю с телеграммой. И уже оба они теперь разразились счастливым смехом.
— Ошибка сестер, — вспоминал впоследствии Валериан Владимирович, — сослужила очень хорошую службу в том отношении, что примирила моего отца с выбранным мною путем…
Свидания, хотя и редкие, в неделю раз, радовали заключенных. Они смягчали горечь тюремного режима. Особенно тяжел он был для восемнадцатилетнего Куйбышева с его неугомонным характером, с его тягой к жизни и борьбе. Томительно текли долгие дни и ночи в ожидании суда. О многом-многом передумал Валериан Владимирович за это время.
В ожидании судебного процесса заключенные обсуждали вопрос о том, как вести себя на допросах у следователей.
— Надо твердо заявить следователям, что мы представителям царского суда никаких показаний давать не желаем и не будем, — сказал Куйбышев.
С ним все согласились. Но возникли разногласия и споры, когда заговорили о тактике поведения на суде.
— Войдем в зал суда с пением «Марсельезы». За это нас удалят из зала, отправят в тюрьму. Ну и пусть судят в нашем отсутствии, — предложил Куйбышев.
Его поддержали другие, горячие спорщики из молодых.
Против решительно выступил Абрамович (Шанцер):
— Нельзя быть легкомысленным. Ведь нас обвиняют по сто двадцать шестой статье уголовного уложения. А это угрожает нам каторгой. Надо использовать все ошибки, допущенные властями во время нашего ареста и следствия. Необходимо быть на суде и постараться скомпрометировать полицию и вообще обвинителей.
После долгих споров все согласились с Абрамовичем. Согласились также и с тем, чтобы не приглашать адвокатов со стороны, а защиту поручить Абрамовичу, в прошлом занимавшемуся адвокатурой, и другому обвиняемому, К. А. Попову, по профессии тоже юристу. Лишь для шестнадцатилетнего Айзина, меньшевика, был приглашен защитник: по тогдашним судебным правилам вопрос о защите несовершеннолетних решали их родители.
Обвиняемые намеревались использовать ошибку властей. Она заключалась в том, что обыск в помещении конференции полиция произвела в отсутствие арестованных и, следовательно, протокол и материалы обыска могли быть поставлены под сомнение. А так как арестованные во время следствия упорно и дружно отказались дать какие бы то ни было показания, то единственным материалом для обвинения служили сомнительные показания «свидетелей» — полицейских, участвовавших в обыске и аресте.
Наконец настал день суда. Обвиняемых ввели в зал судебного заседания. Торжественная и вместе с тем зловещая обстановка. Почти во всю ширину зала вытянулся огромный стол, покрытый зеленым сукном. Над столом большой портрет царя Николая II в золоченой раме. Сбоку за прокурорским столиком восседал бравый полковник.
Вскоре судебный пристав провозгласил:
— Суд идет!
Из дверей показались военные. И среди них председатель суда — генерал.
После допроса обвиняемых начался допрос свидетелей. Первым допрашивался исправник, руководивший арестом и обыском. Он бойко, молодцевато, по-военному отвечал на вопросы председателя.
Но вот со скамьи подсудимых поднялся Попов и спросил «свидетеля»:
— Скажите, господин исправник, на каком основании вы нас арестовали, тогда как мы находились в черте города и, следовательно, были подвластны или жандармским властям, или полицмейстеру города?
Исправник не захотел отвечать на дерзкий вопрос подсудимого.
Вдруг неожиданно не только для исправника, но и для подсудимых председатель суда строго потребовал:
— Нет уж, будьте добры ответить подсудимому.
Исправник смутился и стал, запинаясь, лепетать:
— Знаете ли, мы с Иваном Ивановичем, с полицмейстером, большие приятели. Иной раз он помогает мне, а иногда я оказываю ему услуги.
На скамьях подсудимых весело смеются. И уж по всему залу прокатился хохот, когда председатель суда ворчливо, иронически заметил:
— Ну, знаете, дружба дружбой, а служба службой…
В действительности же было так. Исправнику донесли, что в квартире Молодова собралась боевая дружина. Желая отличиться, исправник решил сам арестовать «боевиков». Но произошло недоразумение: никаких боевиков не оказалось. При обыске арестованных лишь у одного обнаружили… перочинный нож.