– Как на улице-то хорошо. Валер, только глянь в окно! – радовался Гольдберг.
– Нагляделся уже, – хмурился Валера. – Почему так поздно? Жду вас битый час…
Гольдберг в недоумении взглянул на часы, а потом посмотрел куда-то за спину. Это заставило Валеру обернуться. Володя убрал палец, характерным жестом стучавший по шее, и уронил авоську под стол. При этом раздался предательский перезвон бутылок.
– Бухать собрались? А меня в курс не ставите?
– Ты ж в завязке, – напомнил Миля.
Кровь бросилась в голову. Казалось, весь мир предал его.
– Меня, значит, чуть работы не лишили. А вам все можно?
– Вале-е-ерик! – попытался сгладить степист Володька Ефименко. – Восьмое марта… Чего ты?
Даже на репетицию вырядился, как на праздник! Худой, высокий, длинноволосый. Володька стоял в белом пиджаке с камнями, в белой рубахе и в лакированных, с набитыми на мыски железными пластинками ботинках. Злость накатывала волна за волной, а Володька будто не видел, продолжая что-то там говорить:
– Чего ты, как принцесса? Летом ко мне в Херсон приедешь. В море пойдем на моей яхте.
– Как принцесса? На твоей, значит, яхте?
Ребята удивленно смотрели на Валеру. Он вплотную подошел к степисту. Глаза негодующе сверкали.
– Валер, не кипятись… – почувствовал настроение Ободзинского и Володя, но тот не слушал. Развернулся и ударил наотмашь коротким хуком в челюсть. Степиста повело, он пошатнулся и начал оседать. Кто-то из музыкантов попытался поймать, но не успел, и Володя неловко распластался на пыльном паркете прямо в своем сверкающе-белом одеянии.
– Совсем охренел, мать твою?!
– Володь, давай помогу, – подбежал Миля, но Володя отдернул руку.
– Нарисовался тут! Морали читает! Давно ли ты сам эфиры срывал? – он с досадой оглядел ребят. – Чуть без штанов не остались из-за него.
– Дыши носом, а то все пломбы выпадут! – огрызнулся Валера. – Тебя бросали подыхать в одиночестве? В неизвестном городе? Без копейки?!
Валера рванул дверь на себя и выскочил в коридор.
– Ты чего, Валер? Сам не свой, – нагнал его Гольдберг в коридоре. – Кто тебя бросал? Я же с тобой был. И денег нам оставили.
– От меня за такое избавились, – игнорировал доводы рассудка Валера, – сбросили ненужный балласт, поехали гастролировать дальше.
Краснея от негодования, он заходил по коридору:
– А я в психушке валялся. Ни одна сволочь не приходила. Даже последнего бомжа навещали.
– А если серьезно? – Гольдберг смотрел в упор. Ободзинский опомнился. Как раз Гольдберг и приходил к нему. Валера отвернулся, но остановиться не мог, не то оправдывался, не то обвинял.
– Мной пользуются! Нашли инструмент для зарабатывания денег. И пользуются!
Гольдберг прищурился:
– То есть ты такой один талантливый и несчастный? А мы кто? Обслуживающий персонал?
Видно, что достучался до Валеры, тот стал искать аргументы:
– Да ведь время идет! А мы все шатаемся из провинции в провинцию. Так о нас не узнают. Никто Москву на блюдечке не принесет.
– Тем, кто срывает прямые эфиры, ничего на блюдечке не приносят! А ты не думал, что это и мог быть наш шанс? Который ты!.. – ткнул пальцем в грудь Гольдберг, – ты! У нас украл…
Валере стало не по себе. Обычно Гольдберг успокаивал его, утешал, всегда оставался на его, Ободзинского, стороне! Сейчас же взгляд стал чужим, отстраненно-осуждающим:
– А может?.. Может, ты просто повод ищешь?.. – словно не мысли прочитал, а сковырнул наносное и обнажил суть гитарист. – Выпить хочется до дрожи в коленках?!
– Может, и хочется! – закричал Валера, – А только… а не надо лезть в душу!
Сбежав по ступенькам, нарочно хлопнул дверью. Он испугался. После того, как Гольдберг озвучил потаенное, выпить захотелось нестерпимо. Быстрым шагом двинулся на улицу Ленина. Старые здания с обломленной штукатуркой, вывески магазинов, все вокруг кричало, что в этом мире никто и никому не нужен.
Дворники яростно махали широкими железными лопатами, но все равно никак не могли расчистить наваливший за ночь снег. Возле заметенного, но искрящегося на солнце монумента вождю мирового пролетариата, Валера почувствовал, что в ботинки набился снег, и остановился выгрести его оттуда.
Вдруг вздрогнул, показалось, кто-то истошно захрипел прямо над самым ухом. Да так неприятно и отвратительно, что Валера поморщился и изумленно посмотрел в сторону. На ледяном постаменте сидел человек в выцветшей телогрейке и растянутых трениках. Его лицо было красным и обветренным, лоб разодран, на скуле ссадина. Всклоченный забулдыга хрипел, точно издыхающий зверь, и никак не мог откашляться. Валера почувствовал сопричастность. Сидит человек в центре города, а никому дела нет. Проходят брезгливо мимо. Помрет, никто и не заметит.