Парк в нашем дворе был частью древнего леса. Строители расчистили подлесок, и мы играли в квача у подножий высоких клёнов. Кроны деревьев почти смыкались на высоте третьего этажа. Вдоль дорог росли тополя. Они были заметно выше. Вёснами мы собирали их пух, и мне нравилось думать, что это такая шерсть и из неё можно соткать материю и сшить одежду. Я безуспешно попробовала сделать это на уроке труда. Потом, конечно, тополиный пух приходилось выбрасывать, и мне всегда было жаль это делать. Пух в ладони становился очень родным, тёплым, мягким. Не хотелось его бросать.
А ещё я не могла безжалостно обрывать живые зелёные листья, сбивать их с ветвей палкой, как это делал Андрей.
Ночами мы с ним связывались по сети и рисовали комиксы — неплохую, как я сейчас понимаю, боевую фантастику. Уровень техники в нашем фантастическом мире застрял где-то в начале ХХ века, хотя для оружия мы часто делали исключение. На архипелагах и континентах нашего мира шла расовая война. Я писала за красный Юг, Андрей — за белый Север. Мы искренне болели каждый за свою сторону и спорили почти до драк. Андрей был более талантливым художником. В сюжетах он увлекался техническими деталями и уделял внимание конструкции оружия и маркам автомобилей. Для моих героев их техника была обыденностью, как одежда и руки.
Мы сделали множество распечаток наших комиксов, которые ходили среди сверстников в школе — около тысячи листов, не меньше. Теперь я понимаю, что в тех сюжетах Андрей был более терпимым и более готовым к компромиссу. Его герой, комбатальона Боб, брал пленных и иногда отпускал их под честное слово, а мои герои бывали непримиримы, как гиты.
О гитах мы тогда практически не знали. В детстве гиты были невообразимы, как человеческие жертвы богам или как смерть от гриппа.
До нашего совершеннолетия и бессмертия оставалось несколько лет. Между тем смерть всегда была рядом. Андрей в течение трёх лет потерял мать и старшего брата. Мать умерла в больнице — какой-то невероятный случай. Брат попал в аварию на гонках. В тот день мы с друзьями сидели у подъезда, и Андрей подошёл и спокойно сказал:
— Я завтра в школу не прийду. У меня брата убило машиной.
В первый и последний раз в жизни я увидела, как он плакал.
И я прощала ему всё. А прощать было что. Андрей умел ужасно подставлять людей. Он делал это редко, но профессионально — и бескорыстно, из спортивного интереса, так же, как воровал лампочки. Он и меня подставил один раз, выдумав заведомую клевету на постороннего человека — что этот человек якобы повесил уличного кота — клевету, в которую я поверила, которую я распространила и за которую мне пришлось отвечать — один из худших эпизодов моей жизни… Я его даже не упрекнула. Скандал утих, и всё пошло как раньше. Может, Андрей и сам верил в то, что мне сказал, думала я; в остальном я даже не пыталась найти обьяснение его поступку. Сделал и сделал. Почему? Тайна! На него нельзя было злиться, его нельзя было прогнать, невозможно было не слушать его бесконечные лёгкие сказки. Со временем того, что надо было прощать, не становилось больше, но его маленькие предательства обретали тонкость и глубину.
А я прощала. В детстве я не понимала зла. Оно повергало меня в ступор; я не могла понять, как вот это жестокое и мерзкое и так очевидно неправильное может вообще быть, как это может быть кому-то выгодно, кем-то любимо. Я могла понять преступления из страстей, из «я хочу», но не то, что повседневно совершали в своих мирах гиты и не то, что иногда непонятно зачем делал мой друг Андрей.
В ретроспективе всё это свежо и наивно. Я в упор не видела зло. Я считала, верила, знала, что настоящего зла уже нет, что оно осталось в глубоком прошлом, что случайное зло — это всего лишь отдельные рецидивы и что в течение жизни я буду свободна от зла. Я верила, что никогда не буду иметь со злом дела, да и не могу его с ним иметь, потому что я не могла бы сосуществовать с ним в одной Вселенной. Зло не дало бы мне жить, а поскольку я уже живу в этом мире, зло окончательно проиграло и не может снова войти в игру. Я не думала обо всём этом в таких фразах, но я так чувствовала. Я глубоко доверяла миру. Сейчас же я имею дело в основном с тем, что хочет не дать мне жить. Со злом.
4. Всё идёт по плану
Однажды — мне тогда было лет десять — я проснулась глубокой ночью. Этого со мной до тех пор почти не случалось. Я приоткрыла глаза и некоторое время присматривалась к полосе света, которая падала в комнату через окно и медленно ползла по потолку. Всплывая из пучины сна, я всё более отчётливо слышала песню, которую пели во дворе задорные голоса. Хотя эта песня меня поразила, я совершенно не помню её содержания; запомнился только припев: