Она стояла у плиты, перетапливая сливочное масло, чтобы подольше хранилось, когда в дверь постучали.
— Входите! — откликнулась Анна Николаевна и, подхватив ковш с маслом, выглянула посмотреть, кто пришёл.
— Здравствуй, Аня! — Соседка сбросила туфли и поставила у порога кухни большую сумку.
— Маша! Добрый вечер! Проходи, садись, а я буду на плиту поглядывать, ладно? А то у меня тут масло топится. Или отложить? Дело у тебя какое-то?
— Это хорошо, что масло у тебя есть. И я тоже то, что было, перетопила. Дольше сохранится.
— Да вот, видишь, перед эвакуацией санатория всё, что не могли взять со склада в дорогу, сотрудникам раздали. Бакалею и консервы упаковали и увезли, а это разве довезёшь?
— Ну и до́бре. А то ишь — зернохранилище сожгли, ироды. Людям бы лучше раздали… Ань, дети твои дома?
— Нет ещё, вот-вот к ужину жду. Валюшка одноклассницу пошла проведать. Там бабушка больная, они тоже не смогли уехать. Я Мишку с ней отправила, всё же спокойнее — темнеет-то рано. А что?
— И хорошо, что нет. Вот что, Анна. Я твои воспитательные принципы уважаю, но ещё я помню, как дети с голоду пухнут. Потому вот, — Мария указала на сумку, — на твою долю запасла, что было в магазине. И не спорь! Убери, пока дети не пришли, и можешь им не говорить, откуда что.
— Маша… — осипшим вдруг голосом сказала Анна Николаевна. — Маша, да как же…
— Считай это моим эгоизмом — я мучиться не хочу, что у тебя запасов нема́, а дети растут.
Анна Николаевна вытерла ладонью набежавшие слёзы и, забыв про кастрюлю на огне, села перед соседкой на корточки.
— Господи, Маша… спасибо тебе… — Голос сорвался, и слёзы потекли снова.
— Ну-ну, подруга, не реви, масло пережжёшь. — Мария встала и сняла с плиты ковшик. Хозяйка встала вслед за ней. — И кстати, я тебе своё масло тоже принесу — всё вам на подольше хватит. Мне одной зачем…
— И не думай, не возьму, — твёрдо сказала Анна Николаевна и тихо, встревоженно добавила: — Маша, ты знаешь что-нибудь? Что с нами будет-то?..
— Что будет… Немцы будут. Добра не жду, а больше ничего не знаю. Как все… — Голос её дрогнул, и Анна обняла соседку. Всегда замкнутая железная Маша вдруг всхлипнула и заплакала в голос. — Бо-оже, ведь опять нас бросили! Который месяц воюем… и ни конца ни краю! Только отступа-ают… Нас тогда, в тридцать втором, без всякой войны бросили умира-ать! А теперь и подавно никому дела нет. Аня, я как тот голод вспомню — жить не хочется! Неужто опять?..
По радио гремела бравурная песня, а две молодые красивые женщины рыдали, обнявшись, над кастрюлькой с топлёным маслом — последним отблеском мирной жизни.
…Хлопнула входная дверь, послышались голоса. Женщины быстро вытерли слёзы, и Мария, присев на корточки, стала вынимать из сумки консервы, пакеты с солью, сухарями, макаронами, пшеном и складывать в шкаф.
— Ладно, Анюта… Лишь бы детей уберечь, а мы выдюжим, — улыбнулась снизу вверх. — Иди встречай, а я пока тут…
Пришли
Безвластие продолжалось три дня. А на четвёртый с утра поползли слухи: немцев видели на краю города. Любопытные мальчишки, несмотря на запреты взрослых, рвались на улицу: просачивались через закрытые двери, вылезали в окна, пропускали мимо ушей ругань и уговоры мам и бабушек.
Осенний день, когда фашисты входили в город, выдался на редкость тихим, тёплым и солнечным. Входили с двух сторон: с севера и востока. Спокойно, без единого выстрела. Горожане, стоя вдоль улиц, по которым ехали мотоциклы и танкетки с немецкими солдатами, молча провожали оккупантов мрачными взглядами. Более робкие выглядывали из-за занавесок с опаской или, может быть, надеждой… Мишке, стоявшему в толпе подростков на Хозяйственной, не приходила в голову мысль, что кто-то может связывать с приходом врагов надежды, но через несколько дней весь город знал этих людей в лицо. А пока жители хмуро взирали на серую форму со свастикой, на рукава солдатских кителей, как-то по-домашнему завёрнутые до локтя, на высокие фуражки командиров и странные, похожие на кастрюли каски солдат.
Мотоциклисты перекликались, даже посмеивались, но не забывали внимательно посматривать по сторонам, видимо, не зная, чего ожидать от местных.
— Люди как люди, — тихо сказал кто-то. — И чего им дома не сиделось.