Он обратил глаза на Валигуру, который смотрел в огонь.
– Милостивый пане мой, – простонал он, – а вы же меня, бедненького слугу своего, не захотите защищить?
– Чем вам помогла бы моя защита? – спросил Валигура. – Не моё дело – костёльные ваши дела. Гетману нет дела до клирика, а епископу до солдата… Я только знаю, отец мой, что не отпущу вас и с голоду умереть вам не дам, об остальном должны думать сами, потому что я с этим не знаком.
Валигура вздохнул и засапел, берясь за голову.
– Гм, – прибавил он, – в молодости я бывал в Риме, жён священников нигде там не видел, но… разное бывало! Всякое говорили! Вы должны слушать приказания, отец, времена изменились.
Ксендз Жегота снова тяжело вздохнул, его слёзы лились так обильно, что не успевал их вытирать обеими руками. Он не не знал, бежать ли от епископа, представиться ли ему и к ногам пасть, просить о милосердии, или также – что ему казалось более безопасным – убежать и скрыться.
Бедный ксендз схватил Валигуру за руку и, постоянно вздыхая, долго её целовал, прося о милосердии, хоть не говорил ни слова; закрутился потом по комнате, точно хотел что-то говорить, но, поглядев на хмурого хозяина, отпала охота и отвага, – вышел, бормоча, и исчез в темноте.
Мшщуй, что собирался сразу лечь в кровать, остановившись как мраморный, у огня, не видя слуги, который ждал, оставался долго в глубокой задумчивости.
Его всего передёрнуло это прибытие брата-епископа, много лет отсутствовавшего, и приближение хоть словом к тому свету, от которого в течение стольких лет до него не доходил ни один голос.
На следующее утро замковая часовня, которая служила приходским костёлом околицы Белой Горы, была приготовлена к приёму пастыря. Это строеньице неподалёку от жилого дома было не слишком обширным, потому что все старые костёлы были у нас поначалу небольшие. В святыне размещались обычно духовные и достойные, а народ стоял у паперти и перед дверями. Построенная из дерева, она практически ничем не была примечательна, кроме того, что над крышей имела вид низкой башенки с крестом, в которой висел колокол, зовущий на молитву.
Ризница была припёрта сбоку отдельной избой, сама же святыня, разделённая низкой деревянной галерейкой, содержала один алтарь, поставленный недалеко от стены, покрытый обшитыми узорами белыми скатертями, а на нём чёрный крест и подсвечники.
Две хоругви Радвановой формы, прикреплённые с обеих сторон к галерее, подсвечники из оленьих рогов в стенах представляли всё украшение деревенского костёла. Сквозь несколько окон, закрытых ставнями, влетали и вылетали, щебеча, воробьи, которые казалось, чувствуют там себя, как дома. Две Халки, которые очень радовались прибытию епископа и хотели присутствовать при богослужении, с рассвета уже бегали возле этого Божьего домика, дорогу к которому велели присыпать зелёным ирисом, а у двери повесить зелёные ветки.
Старичок в длинном чёрном одеянии, какой-то дальний родственник ксендза Жеготы, человек набожный, которому не хватало только знаний, чтобы стать ксендзем, как в душе желал, издавна имел в опеке ризницу и помогал пробощу при костёле. Носил епанчу священника и считал себя почти духовным лицом.
Он с девушками заранее там всё приготовил, чтобы, когда епископ встанет, нашёл готовым для мессы всё, что нужно… Ксендза Жеготы всё ещё видно не было. Из совещания с Добрухом, поскольку так звали мнимого священника, узнали, что пробощ был болен и не показывался, избегая вопросов, на которые бы ответить не мог, не осуждая себя.
Раньше, нежели его ожидали, вышел ксендз Иво с книжкой в руке, молясь по которой и не глядя, что делалось около него, предшествуемый мальчиком, данным ему для услуг, направился прямо в костёл. У двери его ждали девушки, одетые в белую одежду, которые с бьющимися сердцами смотрели на приближающегося, и когда он уже подходил к ним, со склонёнными головками опустились на колени, почти преградив ему дорогу.
Епископ увидел их только, когда уже был у самых дверей, поднял глаза и с добродушной улыбкой начал к ним с интересом присматриваться. Две эти фигуры, так похожие друг на друга, отмеченные такой любовью, невинностью и какой-то деревенской простотой, пробудили в нём какое-то дивное чувство… Он поднял руку, сложенную для благословения, но сначала спросил:
– Дети мои… ведь вы дочки Мшщуя? Да?
Девушки, не смея ответить, очаровательно ему улыбнулись, обе обливаясь одним румянцем.
– Благослови вас Бог! Пусть благословит, ангелочки мои, и сохранит такими чистыми, как сейчас.