– Ах! – воскликнул Лешек. – Святополк имеет в себе буйную кровь Яксов – это правда, но кто же знает, Одонич ли его, или он Одонича подстрекает и хитрит. Они оба не кажутся мне опасными.
– Милостивый пане, – прервал грубым, понурым голосом канцлер Миколай, – я боюсь, как бы к этим двоим ещё кого-нибудь третьего не пришлось присоединить в реестр твоих неприятелей.
Лешек повернулся к нему, нахмурившись, с упрёком на лице, почти с угрозой, к которой он не привык. Канцлер склонил голову и замолк.
– И я бы был того мнения, что Святополк с Одоничем не имели бы отваги, – прибавил епископ, – если бы они не глядели на кого-то, чьего имени выговорить даже уста содрогаются.
Лешек весь вздрогнул, поднял голову, возмущённый, и, казалось, на мгновение даже забыл о должном епископу уважении.
– Отец! – воскликнул он. – Вы разрываете мне сердце!
И разрываете его напрасно. Я догадался, кого вы мне как неприятеля хотите указать. Но нет! Нет! Не хочу этому верить, не верю, и если бы я ошибался, если бы должен был пасть жертвой ошибки, предпочитаю умереть, чем подозревать… брата. Мы дети одной матери.
– Вы разные, как Авель и Каин, – отозвался Иво с великой силой. – Вспомните, князь, молодость! Вы были когда-нибудь похожи друг на друга? Вы – любовь, тот – строгость; вы – доброта, он – жестокость, вы – равнодушный к власти, он – жадный до неё.
Лешек слушал с опущенной головой, хмурый, но не убеждённый.
– Конрад не такой плохой, как вы опасаетесь, – сказал он. – Он горячей, чем я, Бог ему дал больше силы, также больше желаний, но в его сердце…
Говоря это, он бросил взгляд на собравшихся, все удивительно недоверчиво, почти с жалостью, слушали. Лешек остановился на мгновение и докончил:
– Конрада мы оставим в покое.
Марек вздохнул, Иво поглядел на канцлера – замолчали.
– У меня плохие доказательства, – сказал после долгой паузы епископ, – нужно бдить, по крайней мере, знать, наблюдать, чтобы нас опасность не схватила врасплох.
– Одонич, – прервал вдруг Лешек, – сражался с Тонконогим больше, чем со мной, всё кончится, когда их разделим, и помирим.
– А есть ли способ примирения их, когда один всё хочет иметь и вырвать у другого? – спросил епископ.
– Вспомните, – отозвался Лешек мягко, – тот поход Генриха Вроцлавского на меня, когда он также хотел отобрать у меня Краков, хотел вырвать, и с войском стоял на Длубне.
Уже должна была пролиться кровь, всё-таки набожный, святой мой Генрих, услышал советы, дал успокоить себя, вы предотвратили эту бурю… и обнялись, как братья, вместо того чтобы воевать, как враги.
– Вы сказали, – отпарировал епископ, – Генрих был святым и набожным, потому услышал слова примирения, а Плвач им не является… а Святополк – предатель, знает, что согласия с ним быть не может!!
Услышав это, Лешек нахмурился и губы его сжались.
– Значит, советуйте, – воскликнул он с каким-то отчаянием, – я слепой и неумелый, советуйте!
– Вы не слепой и способный, – прервал епископ, поднимая для объятий руки, – но добрый до избытка, а зная эту доброту, враги пользуются!
Разговор снова прервался, все поглядывали на Лешека, который, несмотря на мягкость, не уступал в своих убеждениях.
– Советуйте, – сказал князь медленно с какой-то нежностью, – я вам только одно припомню: что вот, благодаря Божьей опеке, я с моей слепотой и неспособностью, когда уже был лишён наследства Тонконогим, – царствую, когда должен был быть изгнан Генрихом, – сижу в моей столице. Ребёнком покойный дядя столько раз меня выгонял, Провидение мне возвращало то, что он отбирал; и вот в мире и благоденствии распоряжаюсь и правлю. Этому Провидению так доверяю, что если бы был окружён врагами, не испугаюсь, – и в спокойствии буду ожидать свою судьбу.
– Ежели так, – проговорил медленно Иво, вставая, – что же мы должны делать? Я этой веры в безопасность не разделяю, хотя Провидению верю… Мы за вами присматривать должны!
Лешек, как бы избавился от бремени, быстро приблизился к епискокопу и поцеловал его руку.
– Советуйте, – сказал он, – делайте, что считаете верным, я подчинюсь вашему святому совету…
В эти минуты он обратился к Мареку Воеводе.
– Милый мой, эти тяжёлые щиты, слишком обременяющие наших солдат, пора бы убрать. Не знаю, показывал ли я вам немецкие новые, как они предивно легки.
Говоря это, князь повернулся к ряду висящих на стене щитов. Марек Воевода пожал плечами.
Епископ встал со стула.
– Разговаривайте об оружии – я же должен к моим делам…
Князь поспешил с ним попрощаться, и с радостью, что избавился от тяжкого спора, с большой любезностью проводил Иво прямо до порога двора. Там, получив благословение и видя, что Марека Воеводу тот уводил от щитов, повернулся, возвращаясь к молодому Пакошу, своему любимцу, кивнув ему, чтобы шёл с ним в арсенал. Но там затем начались оживлённые прения о новом оружии и об охоте. – Святой человек – наш епископ Иво, – сказал он Пакошу, – но в рыцарских делах совсем не разумеет… и с ним ни о чём нельзя поговорить, пожалуй, только о таких святых, как он, и о тех, которых он хочет обратить, чтобы также святыми были. Я люблю его, как отца, но он грустный, как ночь, и с собой всегда приносит мне какую-то горечь. Пакош подтвердил головой то, что говорил пан, не смея словами. И они начали беседовать о лёгких щитах.