Чужого никого на землю Мшщуя не пускают, такой тут обычай, а что до грода и до самого Мшщуя Валигуры, говорят, что совсем никому, даже самым близким и самым большим, доступа не дают.
– Я знаю, что мой брат Валигура совсем одичал, – сказал епископ по-прежнему мягко, – но всё же меня, как духовное лицо и своего брата, отпихнуть не захочет и не сможет.
Крестоносцы, слушающие этот разговор, удивлённые, начали шептаться, и Конрад охотно сказал:
– Ежели, ваша милость, хотите воспользоваться нашим подкреплением против сопротивления, скажите только слово, нам было бы приятно немного из заспанных ножен достать меч и показать, что умеют немецкие рыцари!
Епископ поднял вверх обе руки и быстро воскликнул:
– Пусть меня Бог убережёт, чтобы я даже против своих использовал принуждение. Надеюсь, моего слова будет достаточно, чтобы мне отворились ворота… Мой брат – дикий, чужих не любит, от всех, как стеной, опоясался, живёт, сам избегая людей, – но к моему голосу не будет глухим.
– Это какой-то странный или злой человек, – вырвалось у Конрада, – если так закрывается…
– Не злой, – сказал епископ, – но много выстрадавший, так, что практически ведёт жизни отшельника, этого ему за зло посчитать нельзя. Дабы принести ему утешение, я направляюсь к нему…
– Стало быть, если до этого грода недалеко, тогда и мы бы присоединились к кортежу вашей милости, – отозвался Конрад, – и хоть какое-нибудь чудо здешних краёв увидели.
– Я с радостью бы вас пригласил под крышу моего брата, – отпарировал Иво, – но если приеду к нему с чужими, это в самом деле затруднит доступ. Останьтесь тут, а когда я добуду грод и обниму брата, может, склоню его, чтобы и вам оказал гостеприимство.
Крестоносец склонил голову и ничего не отвечал. Епископ благословил их вокруг и, среди молчания выйдя из шатра, оседлал своего коня.
Его кортеж, который немного отдохнул на опушке леса, так же оседлал коней и направился за епископом.
Все крестоносные люди, собравшись в кучку, издалека смотрели на всадников. Конрад, Оттон, молодые Герон и Ганс тоже вышли из шатра и весело болтали.
– Жаль, – воскликнул красивый Герон, потихоньку руками поправляя волосы, которые спадали ему на плечи и немного делали его похожим на женщину, тем более, что на лице едва золотистый пушок начал высыпать, – жаль, что этот грустный епископ так невежливо от нас избавился, мы бы в гроде его брата польского пива напились и, может, увидели бы какую-нибудь неотвратительную женщину.
– А у тебя только они в голове! – рассмеялся Ганс, который уже мог покрутить усы, и тем правом, хоть немного был старше, Герона считал подростком.
– Ты не лучше, – рассмеялся Герон, – помнишь, как вчера в поле ты гонялся за женщиной…
– Только не напоминай мне этого разочарования, – крикнул пылко Ганс, – коней измучил, а баба, которая от страха на землю упала, когда я её преследовал, последний зуб, какой имела, выбила себе…
Все смеялись.
– Сказать по правде, – муркнул тихо Конрад, который слушал разговор, – тут ещё нет женщин, достойных этого названия, есть двуногие создания, из которых они, может быть, когда-нибудь вырастут! Счастьем, что мы с Оттоном принесли обет целомудрия.
Оттон рассмеялся.
– Грехи нам отпустят, когда его нарушим, – сказал он, – но в этом краю нет, по-видимому, опасности, а любовная песнь, которую Герон так поёт, что за сердце хватает, здесь никого в его сети не в пригонит…
Вечер был тёплый и прекрасный и, несмотря на пятничный пост, о котором им напомнил епископ, на ужин жарился окорок косули, убитой по дороге. Конрад велел поставить во дворе стол; вчетвером сели за него крестоносцы и добровольцы, все в хорошем настроении, которое прибавляло налитое из жбана в кубки вино.
– О епископе Иво, которого мы встретили, я много слышал, – сказал Конрад, – и не противоречит то, что я знал, тому, что видел сегодня. Это муж очень богобоязненный и набожный. Он в хороших отношениях с Римом, а, двух своих племянников отдав на воспитание отцу Доминго, уже из них сделал апостолов и ввёл в Кракове закон о морали… Он – правая рука краковского князя Лешека, который без него ничего не делает…
– Но нам нет до этого дела, – тихо прервал, приступая к принесённому мясу, Оттон, – нам нет до этого дела, потому что, по-видимому, что мило Лешеку, то нашему Конраду отвратительно.
К нему обратился Конрад:
– Не воюют всё-таки братья друг с другом, – сказал он неторопливо.
– Но Конрад ненавидит старшего, как разглашают, – добавил Оттон, – что не новость между братьями. Он младший, отправили его в пущи и грязь на кусок земли, на которой ему трудно удержаться, что удивительного, что препочёл бы спокойно сидеть в Кракове?