После ночи в приемном покое психиатрического отделения Толстяку пришлось вынести целый консилиум. Толпа хорошо одетых мужчин и женщин с планшетами в руках окружила пациента, и каждый из них принялся тщательно изучать его.
Толстяк, как только мог, пытался казаться вменяемым. Он делал все, дабы убедить врачей, что с его мозгами все в порядке. Но вскоре понял, что никто ему не верит. С равным успехом он мог бы общаться с врачами на суахили. В результате Толстяк добился лишь унижения и потери остатков собственного достоинства.
«Да хрен с ним!» – в конце концов решил Толстяк и замолчал.
– Выйдите, – сказал один из психиатров. – Мы сообщим вам свое заключение.
– Я уже получил урок, – сказал Толстяк, направляясь к выходу. – Самоубийство являет собой интроекцию враждебности, которую следовало бы направить на человека, который расстроил вас. Я долго размышлял в палате интенсивной терапии, или как там ее, и понял: в моем разрушительном поступке проявили себя годы самопожертвования и самоотречения. Однако что меня поразило, так это мудрость тела – оно не только знало, что должно защитить себя от мозга, но и знало, как сделать это. Теперь я понял, что утверждение Йетса «Я есть бессмертная душа, привязанная к телу умирающего животного» диаметрально противоречит действительному положению вещей, касающихся человека.
Психиатр сказал:
– Мы поговорим с вами после того, как вынесем заключение.
Толстяк ответил:
– Я скучаю по сыну.
Никто не взглянул на него.
– Я боялся, что Бет причинит ему вред, – сказал Толстяк.
То была единственная правда, произнесенная им в этой комнате. Он пытался убить себя не потому, что Бет оставила его, а потому, что после ее отъезда не мог присматривать за маленьким сыном.
Потом Толстяк сидел в коридоре на кушетке из пластика и хрома и слушал рассказ какой-то толстой старухи о том, как ее муж пытался разделаться с ней, закачивая газ под дверь старухиной спальни. Толстяк думал о своей жене. Он не думал о том, что видел Бога. Он не говорил себе: «Я одно из немногих человеческих существ, кто в самом деле видел Бога». Вместо этого он вспомнил о Стефани, что сделала для него маленький глиняный горшочек, который Толстяк назвал О-Хо, потому что горшочек казался ему похожим на китайский.
Интересно, думал Толстяк, подсела ли Стефани на героин или ее посадили под замок, как сейчас его? А может, она умерла, или вышла замуж, или живет в заснеженном Вашингтоне? Стефани без умолку болтала о штате Вашингтон, где она никогда не была, но куда всю жизнь мечтала попасть. Все это могло случиться со Стефани… а могло и не случиться. Любопытно, что бы сказала Стефани, увидь она его сейчас взаперти – жена с сыном уехали, дроссельная заслонка сломалась – и с выжженными мозгами.
Не будь мозги Толстяка выжжены, он бы сейчас думал о том, какая удача остаться в живых – удача не в философском смысле, а в статистическом. Никто не выживает после сорока девяти таблеток высококачественного дигиталиса. Как правило, достаточно превысить предписанную дозу всего лишь вдвое. Толстяку прописали четыре таблетки в день, он превысил дозу в 12,25 раза и остался жив. Если рассматривать дело с практической точки зрения, бесконечная милость Божия тут вообще ни при чем, ведь вдобавок Толстяк принял весь свой либриум, двадцать таблеток квида и шестьдесят – апресолина, влив сверху полбутылки вина. Из медикаментов в доме осталась только бутылочка «Нервина Майлса». Технически Толстяк был мертв.
Он был мертв и духовно.
Он узрел Бога то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Так или иначе, в смысле выживания это ничего ему не дало. Встреча с Богом не добавила выносливости к страданиям, с которыми вполне справляются большинство людей, такой милости не удостоенных.
Хотя необходимо отметить – и Кевин отметил, – что Толстяк совершил кое-что еще вдобавок к тому, что узрел Бога. Кевин как-то позвонил Толстяку в возбуждении от еще одной книги Мирчи Элиаде.