— Не время сейчас флитовать, господин фон Келлер. — хмурится барышня с соболями: — Прорыв состоялся. Хорошо, что Владимир Григорьевич свой Родовой Дар обрел, а то сожрали бы нас всех. Ах, стоит только подумать, что моя дорогая сестренка могла попасть в лапы исчадиям ада…
— Да никуда бы она не попала! — отвечает гусар и закручивает свой ус здоровой рукой. Получается у него не очень, краешек уса все еще отвисает вниз, не по-гусарски. Я же заглатываю горячую кашу, обжигаюсь, запиваю горячим же кофе, чувствуя как слезятся глаза от такой вкусноты. Господи, кто приготовил эту кашу? Клянусь я на ней женюсь! Правильно говорят, что лучшая приправа — это голод.
— Ах, да. Эскулап Никон Петрович говорил, что Владимир Григорьевич память потерять изволит. — поворачивается барышня ко мне: — Так что давайте начнем с tabula rasa… меня зовут Вероника. Вероника Петровна по батюшке. А фамилия моя — Зимина.
— Та самая Зимина! — срывается у меня с губ, прежде чем я успеваю остановить себя.
— Та самая? — моргает глазами Вероника Петровна: — О чем это вы, mon ami? Prendre la peine d’expliquer[1]…
— Наш общий друг, господин Леоне так много про вас говорил, — тут же нахожусь я: — и говорил только хорошее!
— Вот как. Très agréable[2]… — барышня Вероника поворачивает голову к поперхнувшемуся гусару: — Никак изволите за моей спиной про меня говорить, господин фон Келлер?
— Что вы! Упаси Господь! Только самое хорошее! Верно, Владимир Григорьевич говорит! Я… да как про вас что плохое сказать, у меня язык не повернется! — гусар оправдывает свою репутацию и за словом в кармане не лезет, хотя быстрый взгляд от него в стиле «ну, удружил ты мне, Володенька» — я все же заслужил. Но у меня в голове было пусто как в церкви в будний день, так что я проигнорировал его взгляд и быстро доел кашу. Отвалился от стола допил кофе и вдруг понял, что наелся. Вроде только что готов был бегемота съесть, а тут… сытная у них каша с мясом, настоящая солдатская еда — простая, сытная, но больше, чем нужно не съешь.
И еще… это значит, что все эти чудеса силы и выносливости, что я показывал, никоим образом с физиологией тела не связаны и энергию для этого я не от еды получаю и не от фотосинтеза. Интересно, а могу я совсем без еды обходиться? Хм… надеюсь, что натурного эксперимента мне ставить не придется… ну его к черту такое проверять.
— Владимир Григорьевич! — к столу подходит мужчина, прилично одетый… нет, даже не так — очень хорошо одетый. На плечах — шуба, расстегнутая спереди, под шубой — пиджак, тоже расстегнутый и не сходящийся на животе, красная жилетка, золотая цепь, уходящая в карман жилетки, в так называемый «часовой» карман. Благообразная борода, уложенные седые волосы. Мужчина напоминал собой портрет не то промышленника-предпринимателя, не то успешного купца высшей гильдии.
— Приношу свои извинения. — говорит он: — Вероника мешает вам трапезничать? К сожалению, условия здесь… мгм… спартанские, вы уж извините мою дочурку.
— Да… конечно. Вероника Петровна никоим образом не мешает нам. — отвечаю я. В самом деле барышня в мехах скорее украшает наш стол.
— Что же… в таком случае разрешите откланяться. Вероника, все же постарайся не докучать господам сверх меры. И… Владимир Григорьевич?
— Да?
— Искренне благодарю вас. Я у вас в долгу… а слово Зимина что-то да значит на Восточном Фронтире. — с этим дядька удаляется.
— Папенька слишком много волнуется, — надувает губки вслед ему Вероника: — обошлось же все.
— Конечно. — кивает гусар Леоне, и я вдруг вижу, что и он — устал. Устал смертельно, у него бледное лицо, улыбку свою он просто силой воли растягивает… рука вон дрожит, а он из себя куртуазного кавалера разыгрывает. На какую-то долю секунды мне захотелось встать и кулаком по столу зарядить. Сказать вот этой девушке в мехах, что она ни черта не поняла. Папа ее — понял, а она — нет. Что это просто чудо — за несколько часов всех людей вывезти из городка! И то, не все успели, видел я тех, кто остался, не знаю почему — отстали, не слышали, спали… были в чулане с соленьями. Немного, но были. И если бы не гусар Леоне, не Мария Сергеевна, не валькирии и господин Малютин — вот не сидела бы барышня тут, надувая губки и считая, что «Папенька слишком много волнуется», а лежала под холодным небом, разорванная на части и ее зеленые глаза сейчас выклевывали бы вороны… если осталось бы что-нибудь после тварей.
Вообще, контраст между боем, кровью и смертью, между бойней и этим «не извольте беспокоится» — с оттопыренным в сторону мизинчиком… этот контраст раздражал меня, толкая на свойственные ветеранам поступки. Например — заорать что-то вроде «ребята там кровь проливают, а вы тут кашу с мясом жрете!» и кулаком по столу.