— И на старуху найдется проруха — вздыхает он: — потому я и говорю тебе лошадей придерживать, где можешь просто поговорить — просто поговори, не надо всюду свой глаз пучить и заставлять дворян столбовых под себя ссаться. Он же может и вспомнить потом.
— Не вспомнит. Никто не вспоминал — машет она рукой: — вот только Уваров этот… урод!
— Да прекрати ты уже заводиться, сама же виновата. Сама выдала команду непонятную, у тупого гусара сработала внутренняя ассоциация с сексом, а гусары привыкли так… нахрапом барышень брать, вот и…
— Не давала я такой команды! Не давала! — вспыхивает она: — ты думаешь я могла перепутать⁈ Влад, ты меня знаешь…
— Именно, потому что знаю.
— Нет, ты не понимаешь… — качает она головой. Прикусывает губу. Закрывает глаза и делает глубокий вдох, наполняя себя праной и успокаиваясь. Открывает глаза.
— Знаешь, в чем наше различие, господин следователь? — спрашивает она у Влада спокойным голосом: — знаешь в чем оно? Нет? Так вот, Влад, ты сюда прикомандирован, потому что у тебя Дар полезный для нашей службы. Родовой Дар… комбинация двух родовых ветвей… ты просто создан для службы плаща и кинжала. Но ты, дорогой мой напарник — из них. Из благородных. Из аристократов. Ты родился уже с серебряной ложкой во рту. Ты богат, успешен и я даже не хочу знать что с тобой случилось, что ты в СИБ пошел.
— Ирочка, ты не знаешь, о чем говоришь. Наш род захирел и денег у нас мало, да у меня довольно суровое детство было — говорит Влад: — вот и пришлось…
— Суровое детство⁈ Суровое детство⁈ — заводится Ирина и встает, нависая над ним: — ну-ка поведай мне что там у тебя было в детстве? Мало гувернеров? Горничные тебе не давали? Посуда была не золотая, а серебряная?
— Нет… ну…
— А давай я угадаю — над тобой сверстники издевались. Сперва в школе, а потом и в Академии, правда? Дом у тебя был похуже, одежда победнее, экипаж с двумя лошадьми и слуг маловато, верно? Вот они на тебе и отрывались… и ты искренне считаешь это адом, верно?
— Послушай…
— Нет, это ты послушай! Если забыл! Я — родилась в семье крестьянина! Я — седьмая по счету, бесполезная тварь! Мальчики хоть по хозяйству помогать могут, а девочки… только на выданье да рукоделием заниматься… зимой в холодной землянке, при свете лучины — прясть, напрягая глаза… знаешь, что может сделать помещик с крепостной крестьянской дочерью? Подсказать? Он может все, что только захочет. И мне, мать его, еще повезло! Потому что пан Красновский, потомственный шляхтич — обожал театр… он собирал детей и взрослых… но в основном детей — в свой личный театр. С нами занимались, мы запоминали слова, мы танцевали, мы делали все, что скажут преподаватели… но в отличие от вашей школы или Академии — мы делали все это на голодный желудок, а в случае непослушания розги были самым легким наказанием. Был, например железный ящик. На улице. Просто железный ящик. Тесный и неудобный, но самое главное — железный. Зимой в нем можно было замерзнуть через час-другой. А летом он нагревался так, что человек в нем мог зажариться заживо. И провинившегося бросали в этот ящик и запирали в нем. Нет, конечно, старались чтобы никто не умер, в конце концов мы же — имущество пана Красновского… но вот однажды девочку, которая споткнулась во время спектакля и упала в голодный обморок — заперли там. Ненадолго, чтобы проучить. А сами шляхтичи и гости вместе с преподавателями — отправились праздновать. И забыли о ней. Нам было запрещено подходить к ящику и оттуда не раздавалось ни единого звука, но все мы знали, что там происходит. И конечно никто не осмелился пойти и прервать праздник, позвать кого-то, ведь мы понимали, что тот, кто осмелится на такое — будет заперт следующим. Самое ужасное, что на дворе была осень… еще не было так жарко, чтобы Милена умерла от жары, и не так холодно, чтобы она замёрзла… но пошел дождь и вода стала прибывать. Железный ящик наполнился, но даже тогда мы не услышали ни звука. Вот так она и умерла — как крыса в железном ящике, который медленно наполнялся водой, и самое страшное — она не стала кричать. Потому что боялась, что ее накажут. А на следующий день, когда ее обнаружили и вытащили из ящика — пан Красновский только плечами пожал и прописал одному из преподавателей подзатыльник. Вот и вся цена жизни крепостной — один подзатыльник. — Ирина замолкает, достает свой длинный мундштук из слоновой кости и вставляет в него сигарету. Прикуривает от свечи.
— Даже собаку, щенка или котенка — и тех вам жальче чем крепостных — продолжает она: — вы просто не понимаете каково это — когда ты принадлежишь другому человеку. Весь, с потрохами. Вот, скажи, когда я спросила, что именно может помещик сделать с крестьянской дочерью, о чем ты подумал?
— Ээ…
— Да. Ты подумал об изнасиловании. Так позволь открыть тебе глаза, дорогой ты мой напарник. Изнасилование — меньшее из того, что могут сделать. У нас в «театральной труппе» было около трех десятков девочек от девяти до шестнадцати лет. И ни одна из них не была девственницей. Мы же просто имущество. Главное — чтобы не покалечить, потому что за испорченное имущество пан Красновский спрашивал. Потому многие девочки соглашались на все это добровольно — кто за лишний кусок хлеба с мясом, кто с тем, чтобы хоть немного понравится мучителям, чтобы снисходительнее были.
— Но… это же преступление! Не все помещики такие и если вот такое открывается — то будут неприятности!
— Какой ты наивный, а еще в СИБ служишь. Когда в последний раз ты слышал о расследовании причин смерти крепостного или крепостной? Что ты как ребенок… да, закон есть и вроде по закону нельзя своих крепостных мучать и убивать. Насиловать нельзя… но закон у нас в Империи как дышло, дорогой Влад. Вот будь ты крепостной девчушкой, а я помещиком — кто бы тебя потом слушать стал? Более того, у тебя и мысли бы не возникло о том, чтобы куда-то обратиться за помощью.
— Ирина, ты неправа. Еще лет пять назад осудили помещика Головатого, ну того, который над своими крестьянами издевался… вот же, пример того, что законы и для крепостных работают.
— Головатый? Ну это уж извините. Он уже порог перешел от безнаказанности. И потом — слишком много свидетелей его безобразиям было, и свидетели из благородных… погоди-ка. Помню я это дело. А разве заявителем по нему не князь выступал?
— Да, князь. Белосельский Михаил Иванович.
— Ну вот тебе и разгадка, Влад. Это кому-то из благородных не сильно понравилось гончими псами молоденьких да голеньких крестьянок по лесу травить. Или может не досталось ему своей крестьянки, чтобы ее псы разорвали на куски… вот он и заявил. Заяви это крестьянин… не дошел бы он до дому, а его заявление — до следствия. Ты сам подумай, Влад, Головатый не первый год такую вот «охоту на людей» проводил, к нему гости со всей округи съезжались. И только когда князь Белосельский на него заявление написал — вот тогда жандармерия и зашевелилась. И потом, ты помнишь, чем все дело закончилось? Конфисковали у него крепостных и запретили впредь иметь, а только вольнонаемных слуг. И все!
— Это довольно серьезное наказание…
— Отобрали игрушки! Да его самого надо было раздеть догола и в лес, да псов натравить, чтобы понял! — фыркает Ирина: — чтобы разорвали его на куски!
— Я… понимаю. Действительно бывают перекосы и…
— Перекосы? Российская Империя — это империя на костях крепостных! У вас на столах рябчики и ананасы, а что у крестьянина с его восьмью детьми? Сколько случаев людоедства в Южных Губерниях? В самых плодородных местах! Все подчистую забирают у крестьян! Чтобы своему сынишке оплатить обучение в Европе или столице, чтобы у дочурки платье с бриллиантами было… вот как я вас всех ненавижу, благородных! И такие как Уваров — худшие из них. Он же даже ни черта не понимает! Думает он такой неотразимый мужчина и лезет ко всем под юбку! А они просто сказать «нет» не могут! Чем это от изнасилования отличается⁈ — Ирина замолкает. Закрывает глаза. Ей сейчас нельзя срываться, нельзя показывать свою слабость, но она прекрасно помнит то чувство уязвимости и беспомощности, которое всегда охватывало ее в детстве, когда сальные руки преподавателей скользили по ее телу, заставляя выгнуть спину и принять «удобное» положение. Удобное для них, конечно же. Все эти шлепки по заднице и разрывающую боль внизу живота, боль и страх… а потом — равнодушие. Будто все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Кто-то другой послушно становится на колени и открывает рот. Кто-то другой потом моется холодной водой и вода, стекая с ее тела — обретает красноватый оттенок. Кто-то другой задирает юбку и наклоняется при первом слове и намеке. Кто-то другой лижет грязные ноги преподавателя по танцам, пока в нее кидают объедки.