И помстилось внезапно: не кору — мою кожу проткнуло пущенное остриё! Так глумятся над связанным пленником, за которого некому постоять. Видение нагого израненного тела мелькнуло перед глазами… Я шагнула к парню, перехватила занесённую руку:
— Что творишь! Вот тебе тын, столпие мёртвое в него кидай.
Я испортила ему третий бросок, и он разобиделся. Подобрал нож, фыркнул и вновь повернулся к берёзе, нарочно у меня на глазах. Тогда я взяла его за локти и приложила о дерево. Не сильно, так, чтобы на миг задохнулся. Вокруг нас мигом замолкли, невозмутимый Молчан и тот поднял шерсть на загривке. Я подобрала гусей и пообещала:
— Гляну потом, ещё попортишь — шею сверну. Он обрёл дыхание и закричал вслед, когда я была уже в двадцати шагах. Я не помню, что именно он кричал. Что-то срамное, скверное про меня и варягов. Нежату зачем-то приплёл и Славомира. Да. От подобного я всегда будто глохну и не могу потом вспомнить обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью лепёшку, перешагнуть её или с дороги убрать.
Ярун метал глазами туда и сюда, от своих не хотел отбиваться и со мной ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгрёб в охапку, загораживая собой:
— Зимка, не тронь!..
Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он зря. Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила бы, но уж ножом…
Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала:
— Ешь, солнышко, да иди поскорее.
Она уже разложила на лавке новенькую рубаху, клетчатую понёву и весёлые зелёные бусы. Я ответила с тяжёлым предчувствием ссоры:
— Не пойду… радости нет.
До света сидеть нос к носу с обидчиком — этак недолго и всю беседу испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела кулаков за Злую Берёзу?..
Я ждала крика, но мать тихо всплеснула руками и села на лавку. Сейчас заплачет: за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. И то уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Но не успела я раскрыть рот, как передо мной злым леша-чонком встала Белёна, затопала:
— От сватов в лес бежишь, одного Молчана целуешь вонючего! Тебя зная, на меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе!
— Что? — спросила я, собираясь дать подзатыльник, и тут мать закричала тоже:
— Права Белёна! Права!..
Младшие сестрёнки дружно заревели, а мать продолжала:
— В доме живёшь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!..
Любимое у неё это было слово — бессовестная. Отвечать я не стала. Да что отвечать. Безмерная усталость навалилась разом, сковала во рту язык. Я дёрнула с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегося в малиннике с дедом Ломком. И когда я легла в клети и закуталась, показалось — обнял дедушка, погладил по голове…
Другая моя сестрица, родившаяся Белене вослед, вовсю тянула за ней. Тоже прикладывала бодягу к щекам, чтобы жарче горели. И тоже фыркала на меня, если рот ничем не был занят. Морошка, впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я носила из леса. И земляника, выдержанная в меду. Самый пакостный возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине.
Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди — доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда рядом шевельнулся Молчан и от двери дополз шепоток:
— Да спит она…
— Не спит, сопела бы, если б спала.
Они заспорили громче, и я подала голос:
— А ну, это кому там неймётся? Сестрёнки мышатами брызнули вон, потом вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:
— Ладно уж… Чего надобно, стрекозки?
А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного хотела: заснуть, про всех позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе, бежит котёнок пушистый, катится колобком, мурлычет, в ногах трётся доверчиво… не сапогом же его.
Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала — не ночлежничать сюда забрались.