Не прошло и минуты, как он наткнулся на стрелки; и в этом месте пути разделялись и уходили под углом в тридцать градусов в два совершенно одинаковых штрека. На мгновение он застыл на месте с раскрытым ртом, а затем внимательно осмотрел пути. Ничто не указывало, какой из них ведет в нужном направлении. Он ощутил первый приступ страха с тех пор, как покинул большой зал. Направо или налево? Он попытался было сориентироваться по компасу, потом решил присесть. Он заговорил сам с собой, но собственный голос показался ему слишком низким, чужим,— он хотел убедить себя в том, что вовсе не важно, какой путь он выберет, поскольку оба штрека должны привести к одному выходу. На часах было уже половина четвертого.
В конце концов он свернул направо, почему-то вдруг решил, что левый штрек ведет не в ту сторону. Метров через двадцать попалась новая развилка; нет, думал Эйкерман, не то направление. Пришлось вернуться и пойти по тоннелю, уходившему влево. Он вел в нужную сторону, однако метров через сорок, когда молодой человек уже начал поздравлять себя с удачей, тоннель разделился надвое. Тут Эйкерман сильно забеспокоился и должен был как следует поразмыслить, прежде чем двинуться направо. Но не прошло и пяти минут, как он уперся в завал и понял, что здесь можно проплутать целый год. Немедля он пошел обратно и направился по левому тоннелю. Вскоре ему пришлось снова карабкаться круто вверх, и рельсов в этом месте уже не было. Но он упрямо продвигался вперед и прошел еще сотни две шагов, дважды забирая вправо, прежде чем пришел к выводу, что этим путем он в Йистрад не попадет. Видно, ему снова придется возвращаться и внимательно следить за поворотами. Однако через десять минут он неожиданно очутился в широкой штольне с вагонеточными путями. Это одновременно испугало и успокоило его; испугало потому, что стало ясно — он потерял ориентировку, а успокоило, поскольку главный горизонт, ведущий к Йистраду, должен иметь вагонеточные пути. Но теперь он понятия не имел, идти ему налево или направо, вдоль этой штольни. Решив, подобно фаталисту, довериться судьбе, он повернул направо, но вскоре обнаружил, что возвращается к шахтному стволу; обливаясь холодным потом, он снова повернул назад и полчаса спустя оказался у той же самой главной развилки. Часы показывали без четверти пять. Он провел в шахте уже шесть с половиной часов.
Эйкерман ощущал сильную усталость. Он присел и прило жился к фляжке. Спиртное придало ему силы, заглушив приступы страха, которые, как казалось, всегда начинались у него в желудке.
— Разберись-ка во всем этом,— сказал он себе.
Очевидно, ему следует повернуть направо, если только штрек, перегороженный обвалом, в самом деле не ведет в Йистрад. В таком случае... Он пересилил искушение выпить снова, поправил свечу в фонаре и, слегка постукивая зубами, тронулся в путь. От развилки, к которой ему уже однажды пришлось возвращаться, он решил свернуть налево. Он знал, что свобода была где-то рядом, в пределах сотни метров, возможно — сотни шагов, если только он сумеет до нее добраться. Но он покрыл значительно большее расстояние, прежде чем очутился в круглой камере с четырьмя стрелками, откуда отходили четыре галереи. Он безошибочным чутьем чувствовал, что одна из них ведет в нужном направлении и что это была сортировочная станция в той части штольни, которая примыкала к Йистраду.
Которая же из них?— вслух произнес он и отметил про себя, как пронзительно звучал его голос.— Почему они нс ставят указателей?
Одна галерея как две капли воды походила на другую, и все они выглядели зловеще. Покидая круглую камеру, он испытал то же чувство страха, что и в большом зале: ему показалось, будто что-то огромное, черное тянет к нему руки.
— Нет!— крикнул он.— Нет!
И застыл как вкопанный, дрожа и приказывая самому себе не валять дурака. Но он уже поддался темноте; она при слушивалась к его шагам, словам, к страху, который сжимал его сердце.
— Нет!— повторил он в третий раз, склонил голову набок и пошел, спотыкаясь, по одной из галерей. Через десять минут он уткнулся в тупик.