Про Вила Флегонса ходили россказни, будто он так умело обращался с собаками, что мог погладить самую свирепую стоило ему немного с ней поговорить; так он выиграл не один раз пари, причем собаки его никогда не кусали. Однако теперь, чем дольше он говорил, тем злее становился одичавший пес, отвечая рычанием на самые нежные слова. И когда в конце концов Флегонс очень осторожно протянул руку, пес метнулся вперед, словно лопнувшая пружина, изо всех сил цапнул его за руку и перемахнул через него. Борзая с силой навалилась на дверь, защелка отлетела, а сама она вихрем понеслась в горы.
Утром следующего дня хирург наложил Вилу три шва на тыльную сторону ладони; старый доктор присовокупил к этому строгие наставления на будущее. Слух о ночном происшествии стал всеобщим достоянием в долине.
После всего сказанного не покажется удивительным, что Вил сильно озлился на одичавшего пса; чего же еще было ожидать! Если кто-либо упоминал при Виле о борзой, он начинал ругаться последними словами. Послушать его, так выходило, что пес был никудышный, никакой не бегун, и вообще ничего в нем не было примечательного, просто на вид заметнее других.
Но однажды утром несколько недель спустя Флегонс ввалился в бар к Файнону в отличнейшем расположении духа. Анни должна была скоро ощениться, и Флегонс доподлинно знал, от кого будут щенки. Теперь не имело ни малейшего значения то, что он не поймал одичавшую борзую. И все прошлые неприятности были делом пустячным. Подумаешь, искалеченная рука и в придачу три недели вынужденного отсутствия на работе. Зато у Анни будут щенки, отцом которых был одичавший пес. И Флегонс не будет Флегонсом, если эти щенки не превратятся в самых быстроногих тварей о четырех лапах, в противном случае он клянется, что станет разводить кроликов.
Накануне появления на свет щенят Флегонс ходил в приподнятом настроении. Он заранее придумал для них несколько звучных имен вроде Коричневая Молния и Потомок Чемпиона и даже начал сооружать небольшой загон, где намеревался содержать будущих медалистов. Но, проснувшись однажды утром, он обнаружил, что знаменитая Анни принесла обыкновенных дворняжек, в которых самым непостижимым образом сочетались признаки представителей разных пород. Почти все они были похожи на терьера Дея Бананы.
После этого происшествия только один человек осмелился упомянуть при Виле Флегонсе про одичавшую борзую; но он был пришлым и никто не посвятил его в это дело.
Джордж Эварт Эванс
Пожитки
Спустя месяц после того, как умер мой отец, наш магазин был продан в счет уплаты долгов. Расходы нашей большой семьи, а также забастовки на шахтах привели наше бакалейное предприятие в полнейший упадок, так что после смерти отца оно тихо и незаметно скончалось. От всего нашего имущества после распродажи остались только коренастый пони да тележка. С пони моя мать не желала расставаться и клялась, что он принадлежит ей и записан на ее имя; но, будь даже это правдой, с молотка все равно пошел бы и пони, кабы она не потолковала крайне решительно с аукционистом, здоровенным малым с гладким лицом цвета дорогостоящего виски. Тележка осталась на прежнем месте, поскольку проку от нее не было. Мама не отходила также от старинного фортепьяно, передняя доска которого была затянута плиссированным шелком. Аукционист повертелся было возле инструмента, бормоча под нос, что за него можно бы выручить фунт-другой и что по закону он должен быть включен в торги вкупе с другими вещами, но мама и здесь не отступилась.
Дик — так звали низкорослую лошадку — жил с нами почти двадцать лет, и никто из нас не помышлял с ним расставаться. Он был членом нашей семьи. Кроме того, он был не просто пони, но лошадью благородных кровей. Мой дядя занимался разведением «кобов», коренастых валлийских лошадок для верховой езды, и Дик был их отпрыском. Когда он был помоложе, то, бывало, вез тележку с бакалейными товарами с таким видом, будто оказывал нам величайшую честь. Но подобная жизнь его вполне устраивала: он мог останавливаться где угодно и даже сам ждал момента, когда эти скромные, но желанные удовольствия окончатся или на него вскочит наш Том, чтобы прокатиться. Тогда можно было видеть его резво скачущим и гарцующим, как и подобало лошади, чьи двоюродные братья и сестры принимали участие в сражениях двух войн. Рост его не превышал ста тридцати сантиметров, и он многое умел делать, только что не говорил; а поскольку он усердно кивал головой, можно было предположить, что он настойчиво старался преуспеть и в этом.