За исключением одной соседки, она ни с кем, по сути дела, не общалась вне дома. Да и дома-то, какое там было общение. Угловатая, костлявая, при своем среднем росте она казалась придавленной этим сборищем крупных мужских особей, которых произвела на свет благодаря своему здоровяку мужу. Бросая угрюмые взгляды из-под козырька мужниной кепки, она никогда не заходила дальше главной улицы поселка, хотя ребенком однажды побывала на берегу моря; тогда голову ее украшала светло-желтая соломенная шляпка с воткнутыми в нее со всех сторон маргаритками.
В четыре часа пополудни мужики вваливались в ее крохотную кухню во всей своей шахтерской грязи для важного действа — приема пищи; над очагом поднимался пар от кастрюль с водой и горячей едой, а все это тесное помещение становилось похожим на знаменитую Черную Дыру в Калькутте.
Ни один из сыновей, даже самый старший, вроде бы и не собирался жениться, несмотря на то, что иногда мать, словно суетливая наседка, пыталась вытолкнуть их из гнезда. То один, то другой заводили шашни с девчонками, но они ни к чему не приводили. Сыновья ее принадлежали к тому типу людей, которые не женятся до тех пор, пока им окончательно не наскучат развлечения юности: футбол, собачьи бега и пиво. Мать жаловалась на тесноту соседке с верхнего этажа, говоря, что у нее в доме яблоку негде упасть.
Женщина эта — миссис Льюис, прочие соседки не желали с ней знаться — была ее единственной собеседницей, хотя друг у друга в гостях они не бывали. Они вполголоса беседовали у задней стены дома, обменивались извечными жалобами женщин, облеченными в мудрые, рассудительные слова, из которых сам господь бог мог бы кое-что почерпнуть. Как-то миссис Льюис заметила, что теперь, когда младшенький, Тревор, пошел работать, соседка сможет наконец разделаться с долгами; тяжело вздохнув, мать машинально ответила:
— Кормлю здоровых мужиков.
Это было смыслом ее существования. Деньги Тревора, даже когда он начал зарабатывать наравне со взрослыми, не принесли облегчения. Мать по-прежнему брала в долг в лавке. Шестеро мужиков не приносили дохода.
Так что теперь, в свои пятьдесят лет, она все еще не могла спокойно присесть на часок и помечтать о дне, который ей удалось бы провести на берегу моря, одетой наконец в чистое, новое платье, со свежей, словно роза, шляпкой на голове, купленными в магазине готовой одежды.
По утрам она частенько наведывалась к магазину мануфактурных товаров «Лондон-хаус» на углу главной улицы, и на мгновение останавливалась, чтобы украдкой взглянуть на витрину, где стояли две восковые женщины, одна — блондинка, вторая — темноволосая, в платьях последних моделей и улыбались розовой, здоровой улыбкой. Эти две леди, выглядевшие несказанно прекрасными, были для нее теперь более реальными, чем ее прежняя мечта о любящей дочери. Они не обязаны были кормить здоровенных мужиков и потому могли себе позволить находиться в своем уютном пристанище, одетые в меха и шелк, и непринужденно улыбаться. Ей доставляло удовольствие глазеть на них, стоя перед витриной, из-под козырька кепки Энока, которую давно следовало выкинуть; на ногах у матери болтались башмаки без шнурков, сквозь дыры, словно отростки, высовывались пальцы; на ней была юбка из фланели неопределенного цвета, так что она с успехом могла сойти за пугало.
По прошествии недели обеих леди обряжали во что-нибудь новое. В те дни, когда владелец магазина мистер Робертс менял их туалеты, новые наряды стояли у матери перед глазами, пока ее мужчины не возвращались из шахты.
Однажды утром она с испугом обнаружила, что на восковой блондинке надета чудесная ночная рубашка из белого шелка, отделанная кружевами на груди и рукавах, ниспадавшая изящными складками. То, что кто-то может надеть в постели подобную роскошь, потрясло ее, словно удар кулаком в лицо. Кроме того, ее шокировал вид этой великолепной леди, которая была выставлена в витрине для всеобщего обозрения, так сказать, раздетой. Однако, рассматривая витрину, женщина вдруг почувствовала сладостное волнение.
Она отправилась домой, ощущая только что увиденную роскошь на своем теле, словно чистый, желанный покой. И в отом ощущении не было мужчин.
В четыре часа Уолт и пятеро ее покрытых угольной пылью сыновей, стуча подошвами, ввалились в дом, сбрасывая на пол котелки и куртки. На надраенном до блеска деревянном столе уже высились груды бекона и отварного картофеля. Там же стояли шесть огромных тарелок, кувшины, лежали вилки, ножи и ломти хлеба, а посередке была насыпана горсть крупной соли. Они садились обедать, даже не умывшись, в грязной, прямо из шахты, одежде — так что шесть черных лиц, красных ртов и сверкающие белки глаз были настолько одинаковы, что отличить их могла только мать.