Она изготовилась рассмеяться еще раз, но у нее лишь чуть дрогнули губы.
Лейб-медик видел, как ее бросило в странный озноб, как задрожали беззубые челюсти.
— Разумеется, он больной человек, — спокойно сказал Пингвин. — Но временами бывает в своем уме. Именно в такой момент я и хотел бы побеседовать с ним.
— Он всегда не в своем уме, — буркнула Богемская Лиза.
— Не ты ли сама вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?
— Да, представляется.
— Но для этого надо обладать ясным рассудком.
— Ему это не дано.
— Вот как… Гм… Но вчера он был в гриме! Неужели он, сам того не ведая, разукрасил себя? Или, может быть, кто-то его гримирует?
— Я.
— Ты? Для чего?
— Чтобы его принимали за артиста и он мог подзаработать. И чтобы его больше не сажали в каталажку.
Пингвин недоверчиво уставился на старуху. «Не может же этот Зрцадло быть ее сутенером, — размышлял он. Приступ сострадания окончательно миновал, и лейб-медик уже не чувствовал ничего, кроме отвращения к хозяйке и ее убежищу. — Вероятно, она живет на те гроши, что приносит лицедей. Ну конечно, так оно и есть».
Богемская Лиза тоже вдруг переменилась. Она извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.
Господин императорский лейб-медик смущенно переминался с ноги на ногу. В нем закипала злость — угораздило же его притащиться в эту дыру.
— Если хочешь уйти, удерживать не стану, — пробурчала старуха, нарушив долгое тягостное молчание.
Императорский лейб-медик быстро схватил шляпу и, словно сбросив гору с плеч, подался к двери.
— И то правда, Лизель, время не ждет… Я… э-э… как-нибудь зайду тебя проведать.
Он машинально полез в карман за кошельком.
— Я же сказала тебе — в деньгах не нуждаюсь, — сердито напомнила хозяйка.
Он вытащил руку и уже на пороге попрощался:
— Ну что ж. Храни тебя Бог, Лизель!
— Бывай, Тад… Пингвин, бывай!
На улице лейб-медика ослепило яркое солнце, и он с искривленным от злости лицом поспешил к дрожкам, чтобы поскорее убраться с Нового Света и к обеду быть дома.
Глава третья
Далиборка
На тихий, обнесенный каменной стеной двор Далиборки{4} — серой башни с гладоморней — легли косые тени старых лип, и предвечерний прохладный сумрак уже окутывал домик смотрителя, где жил ветеран Вондрейц со своей чахнувшей в подагре женой и приемным сыном Оттокаром, девятнадцатилетним студентом консерватории.
Старик сидел на скамейке, склонившись над горкой медных и никелевых монет, которые он разбирал и подсчитывал, — на подгнившей доске лежала его дневная выручка, то бишь чаевые, полученные от посетителей башни. Всякий раз, когда счет доходил до десяти, он наносил черту на песке своей деревянной ногой.
— Два гульдена восемьдесят семь крейцеров, — недовольный итогом, проворчал он, обращаясь к приемному сыну, который, прислонясь к дереву, старательно обрабатывал щеткой свои черные брюки, залоснившиеся в коленях до зеркального блеска. Затем старик, повернувшись к открытому окну, громко, по-военному доложил о выручке прикованной к постели жене. После этого он как-то обмяк, как бы окоченев с опущенной облысевшей головой в щучке — серой фельдфебельской фуражке, — подобно марионетке, у которой порвалась животворная нить; полуслепые глаза неподвижно смотрели на песок, усеянный липовым цветом, напоминавшим множество мертвых стрекоз.
Он не заметил — даже веки не вздрогнули, — как молодой человек взял со скамьи футляр со скрипкой, надел бархатный берет и направился к воротам, заштрихованным по казарменному образцу черными и желтыми полосами. Инвалид и ухом не повел, когда Оттокар попрощался с ним.
Студент двинулся было вниз, к Туншенскому переулку, на который выходил узкий торец мрачного дворца графини Заградки, но, сделав несколько шагов, остановился, словно одернутый какой-то мыслью. Он взглянул на свои старенькие карманные часы, резко развернулся и, не разбирая дороги, какими-то тропками вдоль Оленьего рва стал быстро подниматься к Новому Свету. Вскоре он без стука в дверь переступил порог лачуги Богемской Лизы…
Старуха была настолько погружена в воспоминания о своей юности, что долго не понимала, чего от нее хотят.
— Будущее? Что еще за будущее? — с отсутствующим видом бормотала она, улавливая лишь концы его фраз. — Нет никакого будущего!