— Тысяча извинений, почтеннейшая пани! — неумело измененным голосом произнес незнакомец, обращаясь к хозяйке. — Будьте добреньки… прошу пардону, если обеспокоил… молвите только словечко: не был ли тут, часом, господин императорский лейб-медик фон Флюгбайль?
Старуха беззвучно усмехнулась.
— Будьте добреньки… позвольте полюбопытствовать… мне сказали, он сюда нынче визитировал.
Богемская Лиза, точно статуя, сохраняла все ту же гримасу.
— Я должен господину лейб-медику…
— Не знаю я никакого лейб-медика! — словно очнувшись, взъярилась старуха. — Вон отсюда, скотина безмозглая!
Странный тип мгновенно исчез за дверью, вслед за чем на пол звучно шмякнулась мокрая губка, которую хозяйка в гневе сорвала с грифельной доски.
— Это был всего лишь Стефан Брабец, — упредила она вопрос студента. — Частный шпик. Каждый раз пытается влезть в новую шкуру, думает, никто не узнает в нем ряженого недоумка… Где какая заварушка, там и его длинный нос. Он бы и рад нажиться на вымогательстве, да ума не хватает… Сам-то он снизу, из Праги… Там все ему под стать… Я думаю, это от каких-то особых испарений. Пройдет время, и все станут такими, как он. Кто раньше, кто позже. Если двое встречаются, один лукаво склабится, чтобы другой подумал, будто про него что-то знают… А ты не замечал, детка, — старуху охватило какое-то странное беспокойство, и она начала расхаживать из угла в угол, — что Прага поражена безумием? От переизбытка таинственного. Ты и сам не в своем уме, только не знаешь этого! Однако здесь, наверху, в Градчанах, сходят с ума иначе… Тут скорее… окаменелое безумие… Тут все превращается в камень… Но когда-нибудь грянет гром и все ходуном заходит, как будто ожили каменные великаны и принялись крушить город… Я это, — старуха понизила голос почти до шепота, — я это еще ребенком от бабушки слыхала… Да, так вот, а Стефан Брабец, поди, носом чует, что на Градчанах что-то затевается. Что-то назревает.
Студент побледнел и невольно покосился на дверь.
— О чем вы? Что именно назревает?
Богемская Лиза продолжала говорить, как бы не слыша его.
— Поверь мне, детка, ты уже сумасшедший… Небось и впрямь хочешь стать властелином мира… А впрочем, дело понятное… Если бы в Чехии не было такого множества безумцев, мог ли зародиться в ней вечный очаг войны! Ну так и будь сумасшедшим, мальчик! В конце концов, мир принадлежит безумцам… Я была даже любовницей сербского короля Милана Обреновича, и лишь потому, что верила: я могу стать ею. Но я была далека от мысли стать королевой Сербии! — И вдруг она будто проснулась. — А почему ты не на войне?! Ах, вот как? Порок сердца?.. Ну-ну… А почему не считаешь себя Борживоем?
Не дав ему ответить, старуха неожиданно сменила тему:
— А сейчас куда идешь, мальчик? Со скрипкой-то?
— К графине Заградке. Я играю для нее.
Старуха с немалым удивлением подняла на него глаза. Она опять долго изучала лицо молодого человека, а затем кивнула, словно в подтверждение правильности собственных предположений.
— Да. Так и есть. Борживой. И она привечает тебя, Заградка?
— Она моя крестная мать.
Богемская Лиза расхохоталась:
— Крестная мать! Как же! Крестная!
Оттокар не мог взять в толк, что ее так рассмешило. Он хотел было повторить свой вопрос про Яна Жижку, но понял, что это будет еще одной напрасной попыткой.
Он достаточно давно знал эту женщину, чтобы догадаться по изменившемуся выражению ее лица: аудиенция окончена.
Смущенно пробормотав слова благодарности, Оттокар двинулся к двери.
Едва он завидел задремавший в последних лучах заката старый монастырь капуцинов, мимо которого ему предстояло пройти к городскому дворцу графини, как совсем рядом, словно в знак приветствия, раздался величавый звон колоколов храма св. Лоретты. И Оттокару почудилось, будто заиграл целый оркестр эоловых арф, и он оказался во власти чарующих звуков.
На него набегали мелодические воздушные волны, они обволакивали, донося дыхание укрытых за стенами садов, окутывали, подобно несказанно нежной вуали, сотканной в незримых горних мирах. Он застыл на месте и завороженно слушал и в какой-то миг как будто уловил звуки старинного хорала, распеваемого тысячью далеких голосов. Порой казалось, что это поет его душа, но уже в следующий миг звуки воспаряли над ним, чтобы, как эхо, замереть где-то в облаках. Иногда они слышались так явственно и близко, что он мог разобрать латинские слова, но вдруг эти звуки поглощало гудение колокольного баса, и они становились тихими, приглушенными аккордами, словно доносившимися из подземных монастырских галерей.