— Ты ж музыкальную заканчивала, иди твори!
Что забавно, страсть к лицедейству оказалась заразной, захватила всех. За бессловесную роль дуба велась нешуточная борьба, победил дуб, догадавшийся свить себе гнездо и усадить в него срезанную с бабушкиной шляпки птичку. Трактирщик, который должен был молча вынести на подносе три кружки и бессловесно удалиться, донимал меня неделю, выясняя, в каком ключе он должен лепить свой многоплановый образ, кто он — роялист или республиканец?
Действующие лица уже закончились, а люди еще остались. Посему было решено создать мужской хор. В французской таверне собрались разбойники под предводительством благородного разбойника (в девичестве герцог Арчибальд де Камерон) и поют веселую разбойничью песню о нелегкой разбойничьей доле. «Кто там знает, что же завтра будет, с кем проснешься, кто тебя разбудит, — поют разбойники, — ни монеты в дырявом кармане, только кружка тебя не обманет!» Ну, в общем, песня о том, что действительно волновало не только вымышленных разбойников, но и реальных хористов.
И вот, как пишут в театральных рецензиях, наступил долгожданный день премьеры.
Уже заламывает руки упакованная в облако тюля и в бабушкин корсет на два размера меньше требуемого пышнотелая Амалия де ля Котес.
Уже поет свою арию граф Гуго де Генерат в романтическом плаще из оконной шторы и в «белых колготках до колена» (по незнанию терминологии он так называл гольфы, чем довел продавщицу галантерейного отдела до нервного срыва).
Тревожно шелестит ветками дуб, как бы намекая на трагичность действа.
С большим трудом хор, пребывавший в ступоре, был выпихнут на сцену. Постоял маленько, переминаясь с ноги на ногу, попытался шмыгнуть за кулисы, но ему не дали.
Тогда хор запел.
Как мог.
Представьте себе дюжину молодых здоровых мужиков, голос со слухом присутствуют только у одного, но этот единственный со слухом-голосом положение не спасает, потому как у него особенность дикции — все звуки в процессе пения как-то деформируются, слова сливаются и теряют смысл, и все это напоминает печальное завывание ноябрьского ветра в печной трубе ветхого домика, стоящего посреди бесконечных безлюдных болот. Остальные одиннадцать поддают жару, наводя на мысли о тоскующей собаке Баскервилей, у которой не задался брачный период. Врать не буду — иногда они попадали в ноты — не в те, с опережением либо опозданием, но попадали. В целом исполнение завораживало. Услышав эту музыку сфер, настоящая собака Баскервилей взвыла бы и повесилась от осознания собственного несовершенства.
Под натиском буйной плоти и смеха лопнул корсет Амалии.
Граф де Генерат чуть не напоролся на собственную шпагу.
Дуб с шумом и треском рухнул, раздавив гнездо.
Хор допел, потоптался и грянул по новой, на этот раз добавив к вокалу мимику и жесты, дабы донести до зрителя тончайшие нюансы смысла. Пожалуй, это было лишним, ибо зритель и так лежал покатом. Увести хор было некому, дееспособных ни в зале, ни на сцене не осталось, а сам хор, дорвавшись до славы, уходить не желал и явно собирался на третий круг.
Грандиозный успех и аншлаг на следующих представлениях.
Родился мой мальчик.
Я ему пела, куда ж ему было деваться — слушал. Слух-то у меня был, но с возрастом он как-то закапсулировался, то есть внутри головы он наличествует, но при попытке вокала улепетывает, где-то там отсиживается и принимать участие в исполнении наотрез отказывается. Много позже задумалась, не в моем ли пении гнездится причина того, что мальчик наотрез отказался иметь хоть что-то общее с музыкой.
На закате перестройки где-то в центре города я случайно наткнулась на Вовчика. Тот обрадовался: — Ты как, свободна? Выручи, постой со мной часок, главное — за футляром следи, а то сопрут всё, как вчера.
Вовчику практически перестали платить зарплату, и он решил вспомнить забытое.
Далее картина еще та: подземный переход, заросший по уши человек-гора в спортивных псевдоадидасовских штанах, с крохотной старой скрипочкой в огромных лапах, а рядом я, красавица в красном сарафане с голой спиной, на десятисантиметровых шпильках, изо всех сил делающая вид «просто мимо прохожу», но при этом бдительно косящая глазом на открытый скрипичный футляр, куда отзывчивые на прекрасное граждане бросают мелкие такие, совсем некрупные деньги.
Мне один дядька говорил: если ты умеешь ездить на велосипеде, то ты умеешь ездить на велосипеде. С Вовчиком так и было. Где та музыкальная школа, а скрипка по-прежнему — будто именно для Вовчика и придумана.
Люди останавливались надолго. Благообразный дед все допытывался у меня, в каком оркестре играет музыкант и почему на музыканта не похож. Пара товарищей быковатой наружности с непременными по тем временам золотыми цепями на мощных шеях постояли, послушали, потом один, позвероватее с виду, с уважением глянул на Вовчикову стать и сказал: