Прошло некоторое время. Дюран не отрывал глаз от печатного листа.
Вдруг он поднял голову и уставился в пространство поверх газеты.
Не глядя ни на что конкретно, просто задумавшись.
Он вспомнил о ее чемодане, когда однажды ненароком уселся на него. Чемодан в нем с первого взгляда трудно было распознать, так как он был прикрыт пестрым чехлом из набивной ткани и стоял, прислоненный к стене.
Было воскресенье, а по воскресеньям они хоть и не ходили в церковь, но, подобно всем добропорядочным гражданам, не упускали случая облачиться в выходные платья и выйти на воскресную утреннюю прогулку, чтобы других посмотреть и себя показать, чтобы раскланяться направо и налево и, возможно, обменяться несколькими приветливыми словами со встречающимися на пути знакомыми. На такую прогулку было принято выходить по воскресеньям во всех южных городах.
Он ждал, пока она соберется, и присел на непонятного происхождения поверхность, не посмотрев даже, что это такое, довольный, что предмет этот вполне ровный и устойчивый.
В последний момент у нее возникли непредвиденные трудности.
— Ты помнишь, я его надевала на прошлой неделе? Его уже видели.
Она отбросила платье в сторону.
— А это — я даже не знаю… — Она слегка поморщилась. — Оно мне не очень идет.
И это платье тоже отброшено.
— А вот это, по-моему, ничего. — Он показал на первое попавшееся платье.
Она передернулась от его невежества.
— Но ведь это же повседневное платье, а не выходное.
Интересно, подумал он, хихикнув про себя, как отличить одно от другого, но спросить ее не решился.
Она в отчаянии села, на неопределенное время задерживая их выход.
— Не знаю, что делать. Прямо нечего надеть.
Это, принимая во внимание, что комната уже была завалена платьями, показалось ему столь забавным, что он, не в силах больше сдерживаться, разразился хохотом и, обессилев от смеха, опустил руку, схватившись за поверхность, на которой сидел. Сквозь чехол он ощутил грушевидной формы металлический замок чемодана — его ни с чем нельзя было спутать. И только тут он сообразил, что сидит на чемодане Джулии, который она привезла из Сент-Луиса. И ему пришло в голову, что она с тех пор, как приехала, ни разу его не открыла.
— А как же твой чемодан? — спросил он. Поднявшись на ноги, он сдернул с него чехол. Прямо под замком бросались в глаза написанные кроваво-алой краской буквы «Дж. Р.». — Там внутри ничего не найдется? Мне кажется, что в чемодане таких размеров… — И он сопроводил эти слова соответствующим жестом.
Она в этот момент схватила одно из валявшихся на кровати платьев и, подняв его к лицу, начала тщательно разглядывать. Так пристально, так внимательно, словно она была близорука или выискивала в ткани какой-то микроскопический дефект.
— Ах нет, — ответила она. — Там ничего нет. Одни лохмотья.
— А как так получилось, что ты его ни разу при мне не открывала? Ты ведь никогда в него и не заглядывала, верно?
Она продолжала изучать находившуюся у нее в руках вещь.
— Нет, — покачала она головой. — Не заглядывала.
— Может, тебе стоит распаковать вещи? Ты ведь собираешься здесь на некоторое время задержаться? — попытался пошутить он.
На этот раз она не ответила. Услышав последний из двух вопросов, она заморгала, но это могло быть всего лишь совпадением.
— Так в чем же дело? — настаивал он. — Почему ты не распаковалась? — У него не было никаких задних мыслей, он просто хотел получить ответ.
На этот раз она его услышала.
— Я… я не могу, — неуверенно произнесла она.
Она, видимо, не желала вдаваться в дальнейшие объяснения, по крайней мере добровольно, поэтому он спросил:
— Почему?
Она ответила не сразу:
— Это… потому что… у меня нет ключа. Я его потеряла. На пароходе.
Произнося эти слова, она подошла к чемодану и стала поспешно натягивать на него чехол, как будто в снятом виде он жег ей пальцы. Такое впечатление создавалось из-за быстрых, нервных движений ее рук.
— Почему ты мне не сказала? — воскликнул он, от всей души желая помочь ей. — Я вызову слесаря, и он моментально сделает новый ключ. Погоди-ка, дай мне взглянуть…
Он снова наполовину сдернул чехол, сопротивляясь ее усилиям удержать его на месте. Снова на мгновение мелькнули буквы «Дж. Р.».
Он ощупал грушевидную медную пряжку.
— Это труда не составит. Замок не сложный.
Едва он убрал руку, и замок, и инициалы снова исчезли под чехлом.
— Я прямо сейчас пойду за слесарем, — заявил он, направляясь к двери. — Он может снять слепок, и, когда мы вернемся, все будет готово…
— Не получится! — крикнула она ему вслед неожиданно резким голосом. Правда, ей, может, просто пришлось повысить его, чтобы он услышал.
— Почему это? — спросил он, остановившись на месте.
— Сегодня — воскресенье, — отчетливо проговорила она в ответ.
Повернувшись на пороге, он, раздосадованный, медленно вернулся в комнату.
— Верно, — согласился он. — А я совсем позабыл.
— И я тоже, — сказала она и глубоко вздохнула. Что можно было бы расценить как вздох облегчения, хотя на самом деле она, наверное, просто досадовала на задержку.
Обряд купания был или в самом разгаре, или, по крайней мере, в стадии приготовления. Он мог судить об этом по доносившимся до него звукам, хотя и не имел возможности созерцать само действо, будучи отделенным от него двумя комнатами, так как находился в смежной с их спальней небольшой гостиной и читал газету. Он слышал, как тетушка Сара одно за другим приносила наверх из кухни ведра с горячей водой и с глухим барабанным грохотом опустошала в ванну их содержимое. Затем начиналась буря, целью которой было тщательно перемешать горячую воду с холодной, которая натекала в ванну из крана. Затем в воду осторожно погружались кончики пальцев ноги, которая обычно тут же резко выдергивалась. Все это сопровождалось визгом «Холодно!» или «Горячо!», а также громкими возражениями со стороны помощницы, тетушки Сары.
— Неправда! Вы как маленькая! Подержите ее минутку, разве так сразу можно сказать? Ваш муж все слышит, разве вам не стыдно, что он узнает, какая вы трусишка?
— Ну да, конечно, ему-то не нужно лезть в воду, — последовал жалобный ответ.
Вдохновленный шумом всей этой суматохи, в спальне, находившейся между этими двумя комнатами, заливался беспечной трелью кенар Дики.
Мимо комнаты, где он сидел, прошла тетушка Сара с пустыми ведрами в руках.
— Какая она симпатичная малышка, — услышал он. — Белая, как молоко, и нежная, как мед. А уж фигурка — м-м-м!
Лицо его вдруг залилось пунцовым цветом. Прошло некоторое время, прежде чем краска снова схлынула. Он притворился, будто это замечание адресовано не ему, и никак на него не прореагировал.
Тетушка Сара зашагала вниз по лестнице.
Задорное пение канарейки рассыпалось продолжительной, заливистой, бьющей по ушам трелью, затем внезапно смолкло. В тот момент он отметил про себя, что для такой маленькой пташки шума было, пожалуй, многовато.
Последовало странное, почти гробовое молчание.