Он сотню раз отпирал дверь и прислушивался, не раздаются ли в зловонном коридоре за дверью какие-нибудь звуки, затем возвращался в номер и снова запирался на засов. Ничего, никого. Он не приходил. Только донкихотствующий дурак мог ожидать, что он явится.
И снова он подумал о том, что всецело отдал себя в руки своего компаньона. Вместо денег тому оставалось только привести с собой полицию и разом положить всему конец. Зачем ему выкладывать тысячи долларов, заработанных с таким трудом? А деньги, напомнил себе Дюран, творят с людьми странные вещи. Обращают их даже против собственной плоти и крови, так что же говорить о посторонних?
Ему пришло на ум замечание, которым когда-то поделилась с ним Бонни: «Все мы — порядочные мерзавцы, даже самые лучшие, что мужчины, что женщины». Она это знала. Она — человек, искушенный в делах житейских, куда более искушенный, чем он. Она бы никогда не поставила себя в такое ложное положение.
Никакого друга нельзя подвергать такому испытанию. А человек, находящийся вне закона, не может претендовать, не имеет права ожидать…
Услышав приглушенный стук в дверь, он отпрянул к стене.
«Вот и пришли меня арестовать, — пронеслось у него в голове. — Он прислал их сюда».
Он не шевельнулся. Стук повторился.
Потом послышался шепот Жардена:
— Лу, ты там? Все в порядке. Это я.
Он привел их с собой. Сам указал им дорогу.
В горьком отчаянии, потому что не в состоянии был уже скрыться, потому что прождал слишком долго, он подошел к двери и отодвинул щеколду. Потом опустил руки и стал ждать своей участи.
Ожидание длилось с полминуты, потом дверь распахнулась, и вошел Жарден. Он закрыл за собой дверь и запер ее на щеколду. В руках у него был небольшой саквояж.
Он поднес его к столу и поставил.
Все, что он сказал, деловито и с удивительной простотой, было:
— Вот деньги, Лу. Извини, что я так поздно.
Совершенно подавленный, Дюран отвернулся, не в состоянии ничего ответить.
— В чем дело, Лу? Боже, какие у тебя глаза!.. — Жарден вглядывался в его лицо, не понимая, что происходит.
Дюран робко смахнул выступившие на глазах слезы.
— Ничего. Просто ты пришел, как и обещал… Ты принес их, как и обещал… — Комок в горле помешал ему договорить.
Жарден окинул его сочувственным взглядом.
— В былые времена ты бы принял это как должное, ты бы ничего другого от меня и не ожидал. Что тебя так изменило, Лу? Кто тебя так изменил? — И яростно, сквозь стиснутые зубы, решительно опуская на стол узловатый кулак, он воскликнул: — Да будь она за это проклята! Не могу видеть, как на моих глазах гибнет порядочный человек!
Дюран не отвечал.
— Ты знаешь, что это — правда, иначе бы ты ее так молча не проглотил, — рявкнул Жарден. — Но я ни слова больше не скажу. Каждому уготован свой ад.
(«Я знаю, что это — правда, — мысленно согласился Дюран, — но как я могу не следовать велению своего сердца, не идти на его зов».)
— Да, не говори больше ничего, — кивнул он.
Жарден расстегнул и раскрыл саквояж.
— Здесь полная сумма, — объявил он, переходя на деловой тон. — Все расчеты между нами завершены.
Дюран снова наклонил голову.
— Ко мне домой больше не приходи, — сказал Жарден. — Ради тебя же самого.
Дюран коротко насмешливо фыркнул:
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. Я стараюсь уберечь тебя от неприятностей. Августа уже что-то заподозрила, и, если ты снова появишься, я не могу поручиться за ее благоразумие.
— Августа меня терпеть не может, верно? — спросил Дюран с отстраненным любопытством, как будто не в состоянии был найти этому объяснение.
Жарден промолчал, подтверждая сказанное.
Он махнул рукой в сторону саквояжа, возвращаясь к его содержимому.
— Я передаю тебе эти деньги с одним условием, Лу. Прошу его выполнить ради твоего же блага.
— С каким условием?
— Никому не отдавай эти деньги, как бы близок тебе этот человек ни был. Держи их при себе. Не выпускай из рук.
Дюран рассмеялся невеселым смехом:
— Кому же я их доверю? Само положение, в котором я нахожусь, не позволяет мне…
Жарден, подчеркивая каждое слово, повторил:
— Я сказал, как бы близок тебе этот человек ни был.
Дюран с минуту не спускал с него тяжелого, исподлобья, взгляда.
— Ничего не скажешь, угораздило же нас, — наконец с горечью проговорил он. — Августа терпеть не может меня, а ты — мою жену.