— Но… — выговорил наконец он и замолчал.
— Да? — с усилием выдавила она. — Ты что-то хотел сказать? — Ее кисть с такой силой обхватила край стола, что кончики пальцев побелели.
— Нет, я… — Но он тотчас же передумал и решил договорить. — Но ведь ты же как-то написала совершенно противоположное. Ты рассказывала, с каким удовольствием ты садишься утром за чашечку чаю. Чай, и ничего, кроме чая. А кофе ты терпеть не можешь. «Грязная, бурая жижа». Я даже эти слова в точности запомнил.
Она снова подняла чашку к губам и, сделав глоток, заговорила опять.
— Верно, — поспешно произнесла она, как будто пыталась наверстать упущенное из-за вынужденной паузы время. — Но это все из-за моей сестры.
— Но ведь ты сама решаешь, что тебе нравится, при чем же здесь твоя сестра?
— Я жила в ее доме, — объяснила она. — Она предпочитала пить чай, а я — кофе. Но чтобы не ставить ее в неловкое положение и не принуждать пить то, что ей не нравится, я притворилась, что разделяю ее вкусы. А в письме я так написала, потому что иногда показывала ей свои письма перед тем, как отослать их, и не хотела, чтобы она раскрыла мой маленький обман.
— А-а, — с облегчением вздохнул он.
Она расхохоталась. Расхохоталась слишком уж громко для такого незначительного повода. Как будто ей нужно было снять напряжение.
— Видел бы ты сейчас свое лицо, — весело проговорила она. — А я-то понять не могла, что тебя так расстроило.
Она снова рассмеялась.
Он засмеялся вслед за ней.
И они вдвоем залились беспричинным глуповатым хохотом.
Тетушка Сара, войдя в комнату, подхватила их смех, хотя не больше их самих знала о его причине.
Глава 9
Ее цвет лица вызывал у него глубочайшее удивление. Он и глазом не успевал моргнуть, как в ее внешности происходили самые непредсказуемые перемены. Румянец сменялся бледностью и наоборот, если не прямо у него на глазах, то за очень короткий промежуток времени.
Нельзя сказать, в обычном смысле слова, что на ее щеках вспыхивал румянец, так как, появившись, он не исчезал через несколько минут, как это обычно бывает, после того, как происходила перемена, после того, как лицо ее розовело, оно не меняло цвета в течение нескольких часов, на него не возвращалась прежняя бледность.
Заметнее всего это было по утрам. Когда открывались ставни и он бросал на нее первый взгляд, ее щеки цветом напоминали камелии. Но не проходило и нескольких минут, как она вслед за ним спускалась вниз и садилась за стол, и тогда они окрашивались розовой свежестью гвоздик или нежных примул, еще больше оттенявшей ее голубые глаза и так шедшей к ее золотым волосам, что она делалась просто неимоверно хорошенькой, одно загляденье.
Однажды вечером в театре (они сидели в ложе) между двумя актами пьесы произошла та же метаморфоза, но на этот раз он приписал ее болезни, хотя, если это и было так, она ему в этом не призналась. Они немного опоздали, и поэтому вошли уже в полной темноте, освещаемой лишь огнями на сцене. Когда же в антракте зажглись на полную мощность газовые лампы, она обнаружила (к своему величайшему неудовольствию, причину которого он не мог распознать), что их ложа окантована зеленым дамастом совершенно ядовитого оттенка незрелого яблока. Это, в соединении с бьющим ей в лицо газовым светом, придавало ей изможденно-желтый вид.
Из зрительного зала на нее (как это всегда бывало, когда она вместе с ним появлялась на людях) обратилась не одна пара глаз, как мужских, так и женских, вооруженных биноклями, что вполне допускалось общепринятыми нормами.
Сначала она неловко ерзала на стуле, затем резко встала и, коснувшись его запястья, извинилась и направилась к выходу. «Тебе нехорошо?» — спросил он, приподнимаясь, чтобы последовать за ней, но она уже исчезла.
Она вернулась до того, как снова погасли лампы, и вернулась совершенно другим человеком. Мрачная бледность исчезла с ее лица; на ее щеках пылал нежный абрикосовый румянец, демонстрируя всем ее красоту, успешно победившую совместные усилия своих противников — газовый свет и обивку ложи.
Число направленных на нее биноклей мгновенно удвоилось. Некоторые не сопровождаемые дамами мужчины приподнялись со своих мест. По залу пробежал одобрительный шорох, который скорее даже можно было почувствовать, чем услышать.