Затем: «Дорогой Луи… Ваш искренний друг, Джулия».
И затем: «Дорогой Луи… Искренне Ваша, Джулия».
А затем: «Луи, дорогой… твоя Джулия».
И наконец: «Луи, мой возлюбленный… Твоя нетерпеливая Джулия!»
В этом письме был еще и постскриптум: «Когда же наконец наступит среда? Я считаю часы до отплытия парохода».
Снова сложив их по порядку, он любовно и нежно похлопал пачку, чтобы подровнять. Потом положил их во внутренний карман пиджака, тот, что у сердца.
После этого он поднял с бюро небольшой дагерротип на плотной бумаге и долго, с восхищением созерцал его. Предмет его обожания был уже немолод. Не старуха, конечно, но и девочкой ее тоже не назовешь. Резкие, выступающие черты, отмеченные печатью прожитых лет и подступающих перемен. Четко очерченные губы скоро сложатся в язвительную усмешку. Глубоко запавшие глаза возвещают близкое появление «гусиных лапок». Пока еще их нет, но вот-вот появятся. Основа заложена. Нос с небольшим изгибом со временем сделается крючковатым. Слегка выдающийся подбородок резко выступит вперед.
Она не красавица. Ее можно назвать привлекательной, ибо ее привлекательность — в глазах того, кто на нее смотрит.
Ее темные волосы собраны на затылке в узел, а небольшая прядь, зачесанная на другую сторону, падает челкой на лоб — так уже давно вошло в моду. Собственно говоря, настолько давно, что потихоньку, незаметно начинает выходить.
Единственный видимый глазу предмет туалета — черная бархатная лента, плотно обвязанная вокруг шеи, ибо все, что ниже, тонет в коричневых разводах фотографической ретуши.
Итак, вот такую сделку он заключил с любовью, во внезапной, отчаянной спешке схватив то, что ему предоставила судьба, от страха вообще ничего не получить после слишком долгого, пятнадцатилетнего ожидания, в течение которого он упорно отворачивался от любви.
Та ранняя, та первая любовь (которой, как он тогда поклялся, суждено было стать последней) теперь превратилась лишь в неясную тень, полузабытое напоминание о прошлом. Маргарита… Теперь он может произнести это имя, и оно ничего не значит. Словно сухой и безжизненный цветок, сплющенный между страницами старой книги.
Имя из прошлого — даже не его собственного, а чьего-то другого. Ибо считается, что каждые семь лет мы полностью обновляемся, и от тех, кем мы были, ничего не остается. Так что он уже дважды стал кем-то другим.
Дважды отдалился от того двадцатидвухлетнего мальчика — с тем же именем, что и у него сейчас, Луи Дюран, и, кроме этого, их ничего не связывает — мальчика, который постучался в дверь дома своей невесты накануне их свадьбы, с букетом в руке и с сиянием в глазах. Который поначалу стоял и тщетно ждал ответа. А потом увидел, как дверь медленно распахнулась и из дома вышли двое мужчин и вынесли лежавшее на носилках под покрывалом тело.
— Эй, прочь с дороги!
Он увидел кольцо на волочащемся по земле пальце.
Он не вскрикнул. Не издал ни звука. Наклонившись, осторожно положил свадебный букет на проплывшее мимо ложе смерти. Потом повернулся и пошел прочь.
Прочь от любви на пятнадцать лет.
Маргарита — так ее звали. У него ничего не осталось, кроме ее имени.
Этому имени он остался верен до самой смерти. Ибо он тоже умер, хотя и медленней, чем она. Двадцатидвухлетний мальчик умер, превратившись в двадцатидвухлетнего молодого человека. Он тоже, в свою очередь, до самой смерти хранил верность тому имени, которому был предан его предшественник. А после смерти молодой человек двадцати девяти лет переродился в тридцатишестилетнего мужчину.
И вдруг в один прекрасный день копившееся в течение пятнадцати лет одиночество, до поры до времени сдерживаемое, прорвалось, нахлынуло на него, охватило пустотой, из которой он в панике стал искать выхода.
Какая угодно любовь, откуда угодно, на любых условиях. Быстрее, пока не поздно! Только чтобы не быть больше одному.
Если бы он тогда познакомился с кем-нибудь в ресторане…
Или даже если бы встретил кого-то на улице…
Но не познакомился. Не встретил.
Вместо этого ему на глаза попалось объявление в газете. Объявление из Сент-Луиса в новоорлеанской газете.
От любви не уйдешь.
Звук колес остановившегося прямо под окнами экипажа заставил его прервать свои размышления. Положив портрет в бумажник, он опустил его в карман. Затем вышел на веранду и поглядел со второго этажа вниз, наклонившись через окаймленные ярко-красными фуксиями перила. Внезапно брызнувшее на него солнце побелило ему спину — будто мукой посыпало.